Последний рывок

Удар. Ещё удар. Правый хук в висок. Левый апперкот, брейк-граунд. Можно перевести дух и осмотреться. В минуты боя мир обретает плавную неторопливость, окружающие двигаются словно под водой, их голоса сливаются в низкий мерный гул.

Среди фигур в черной форме мелькает белое пятно – она. Шапочка с красным крестом, брови нахмурены, в глазах тревога. Только сейчас можно рассмотреть её лицо. В палате я чувствую себя муравьем, застывшим в янтаре, не успевая за круговертью мира, не могу увидеть лиц и понять их быстрое бормотание. Иногда уходит целый день, чтобы вспомнить собственное имя. Её я отчетливо вижу только во время боя и она знает об этом. Потому и приходит сюда, рискуя собой, ждет, когда наши глаза встретятся. Мы ни разу не сказали ни слова друг другу, но я знаю, что она единственная, кто видит во мне человека, а не бешеную собаку. И благодарен ей за это.

Противник атакует, но открывается – получает по печени, отлетает в угол ринга и замирает на полу. На ринг выбирается один из гансов, брезгливо толкает тело ногой и медленно растягивает губы в улыбке.

Я жду следующего противника. Гансы беснуются, но так медленно и смешно. Их главный молча курит сигару, он один спокоен.

Спустя вечность на ринг выходит… ганс? Он высок, сыт и силён. И быстр. Двигается почти так же быстро, как я сам. Я смотрю в его глаза – зрачки как булавочные головки. Понятно.

Гонг еще не отзвенел, а он уже атакует меня джебом в голову. Защищаюсь нырком, провожу встречную атаку, уклоняется. Сыт, силён и очень быстр. Но я должен победить, вне боя меня просто нет. Уклоняюсь, апперкот, он падает, но сразу вскакивает и налетает на меня. Провожу тур-де вальс и отправляю его в нокдаун. Я должен победить!
По звенящей тишине понимаю, что что-то не так. Смотрю на главного –  перед ним стоит Она. Он спрашивает её о чем-то, она только отрицательно качает головой.

Я едва не упустил, что соперник уже на ногах. Он атакует, но я бью двойным встречным в челюсть, отшвыривая его на канаты. Снова смотрю на главного – он ехидно улыбается, достает пистолет и стреляет в неё. До безумия медленно, но я не успеваю…

Рывком сворачиваю шею своему противнику и перемахиваю через канаты. Гансы толпой кидаются на меня, я расшвыриваю их в стороны. Пускаю в ход руки, ноги, зубы. Они стреляют, но боли я не чувствую. Только добраться до главного и вцепиться в холеную глотку! Сквозь багровую пелену бешенства вижу, как злорадное ехидство на его лице сменяет ужас и он пятится, целясь в меня. Мерзкий хруст, соленый вкус во рту, темнота…

Штурмбаннфюрер СС Фридрих Леманн осмотрел место побоища – искалеченные тела, оторванные конечности и кровь, везде кровь. Ткнул носком начищенного сапога окровавленные останки.

- Вы утверждаете, что это все сделал он один?!

Уцелевшие гитлеровцы молчали.

- Я давно говорил, что пора вычистить этот лягушатник, - он взглянул на горстку пациентов и нескольких врачей психиатрической лечебницы и перешел на французский, чтобы его поняли, - пора сжечщь этот льягушачщий горот.

Отдал приказ, стряхнул невидимую пылинку с рукава, вышел.

Через минуту на месте импровизированного ринга бушевало пламя, выпущенное из Фламменверфера.