Young And Beautiful 18+

 Любовь в ярких лучах, шторы раскиданы по углам, воздушные кубометры режет солнце, ноябрьское, расслабленное. Оно бьёт в грудь Рубин. Рубин сидит на моем члене. Примерно раз в тридцать секунд я сжимаю ладонями её небольшую задницу, приподнимаю, так, чтобы головка едва-едва оставалась в вагине, и затем медленно опускаю. Рубин скользит к основанию. Мы так развлекаемся уже минут десять.

 В квартире прохладно, но пот ещё остывает на наших телах. С кончика её носа, разделенного ложбинкой на два бугорка, срываются капли и падают мне на подбородок, они остаются слезами сверкать на щетине.

 Губы её, обычно строгие и твёрдые теперь вот-вот лопнут. Переспели, натерлись, исцелованные набухли малиновой синевой. Но ей мало. Рубин тянется ко мне, хочет снова завладеть языком, а потом дышать влажно и горячо в шею, а потом подняться выше и уже своим узким и нежным вонзиться в мозг через ушной канал. Так и делает. А я не умею терпеть, когда её язык в моём ухе. Мурашки стремительно стартуют по рукам и ногам, волосы дыбятся, дыбится член. Я раскачиваю нас. Без лодки. Без волн. Рубин ахает и ногтями царапает спину. Я снова ищу её губы, знаю – от частого мелкого дыхания они прохладны и свежи.

 Высокая, плотная грудь Рубин, с коричневыми курносыми сосками елозит по мне. Соски тверды и эластичны, как новая импортная стерка. Я пытаюсь извернуться и поймать один. Поймал. И Рубин ахает уже не переставая. Воздух плещет из лёгких хрипами, словно тормозит в шершавом пересохшем горле.

 Я чувствую приближение и поэтому бросаю не родившиеся, зачаточные мысли через нервы, через жилы и вены в член, чтобы они излились в неё вместе с семенем.

 Рубин уже хорошо, она уже дёргается, уже текут из лепестков-глаз росинки – соль земли и соль плоти.

 Вот сейчас, вот прямо сейчас мне хочется схватить её за плечи и встряхнуть хорошенько, всандалить хлесткую пощёчину, крикнуть в трезвеющее лицо: — Ты понимаешь как нам хорошо? Сука, ты это понимаешь? Понимаешь ты это или нет?

 И кричать так, орать так и орать пока не поймёт. Надо будет так сделать, обязательно.

 Сладкое трение гениталий, потенция и кинетика, кожа к коже, мясо к мясу, но где-то под осязаемыми телами в нас копошатся тысячи маленьких «я», которые необходимо превратить в «мы».

 Рубин напрягла какие-то специальные влагалищные мышцы, делая мне тесно и уютно.

 — Хочу... Давай...

 Она уперлась сильными ладонями в мою грудь, насадилась на меня трижды и ловко спрыгнула. Я смотрел как её пурпурные губы выпустили змею — язык пробежался по пунцовой головке, по уздечке, и пустился в пляс, а потом глаза закрылись, и Рубин полностью поглотила эгоистичное мужское «Я».

 Когда я кончил, а Рубин проглотила сперму, последовал долгий требовательный поцелуй взасос. Сакральный ритуал дележки гадости и греха. Я причастился собственным семенем.

 Все женщины делают это.

———

 После любви, после душа, после смены простыней мы курили в постели. Я с краю, Рубин у стенки. Между нами пепельница, пачка сигарет, зажигалка, тарелка с фруктами. Между нами нет ничего.

 Оргазм, ударивший дважды, и свет, бивший сегодня беспрерывно растворили Рубин в дыме и счастье. Пока я подкрепрялся бананом она тихо напевала что-то из Гетсби.

I know you will, I know you will

I know that you will

Will you still love me when I’m no longer beautiful

 Рубин затянулась, выпустила клубок цвета неба, цвета неба из чёрного-белого кино. Я доел банан и прикурил. Маленькое пламя дрожало и пьяно клонилось набок. Рубин спросила:

 — А Адам и Ева трахались только ради размножения?

 —...

 — А она делала ему минет?

 —...

 — А в попку давала?

 — Чего это ты на них взьелась?

 — Вообще-то эти мудаки нам всю жизнь испортили.

 Мне было плевать на Адама, на Еву, на Бога, на Гогу и Магогу. А Рубин все спрашивала:

 — А оргазм она симмулировала, как думаешь?

 Я насторожился. Я спросил.

 — А ты?

 — Спокуха, — правую руку Рубин положила на отдыхающий член, кровь в нем тут же приветливо тюкнулась. — С тобой, во мне... С тобой, у меня внутри все очень мокро. Настолько, что аж хлюпает и чавкает. Тебе может и не слышно, а мне стыдно. Так что я скорее недоигрываю, чем переигрываю.

 Потом мы смотрели Иствудский «Идеальный мир» и рыдали на пару, когда подстрелили Бутча. Потом, от избытка эмоций снова случилась любовь.

 В этот раз я прислушивался. Да! И хлюпало, и чавкало. День удался!

 Вечером, когда Рубин вызывала такси, я стоял у окна. За занавеской, за стёклами в серую холодеющую землю падала вода. Соразмерно времени и спокойном такту бытия.

— Начался дожь, — сказал я. Сказал я так потому, что это был дождь без второй «д».

 Мягким знаком он завершил сегодня, человеколюбиво разделил меня и Рубин. Уходи, уезжай, засыпай, баю-бай, завтра будет день опять...

 — Оставайся.

 — У меня кошки.

 — Возвращайся с кошками.

 — Ты будешь любить моих кошек?

 — Я буду любить твоих кошек.

 Рубин уехала. Я зашторил окно, лёг и считал разбивающихся о карниз парашютистов. Сон прохдиил и тяресля, прохдиил и тяресля. Заванбо, вучырно вбалзыталвся с мекьлнаеим пятами. Я унсул.

———

 Зачем долбить в дверь, когда домофон? Зачем, когда сплю? Восемь с чем-то утра, с чем-то в руке почтальон. Я с ручкой, ставящий закорючку. На кухне старые энерготранжирящие лампочки разгораются неспеша, чайник на плите неспеша закипает, и когда лампочки разгоняются до ста, а чайник до ста нагревается, только тогда проясняется ум. Свет, свист, конверт.

 Упаковочный полиэтилен тянется, но не рвётся. Я достаю из ящика древний кухонный нож — от лезвия один огрызок, короткий и узкий. Нож ещё дедушкин. Сколько я зарезал, сколько перерезал.

 В пакетике пополам сложенный тетрадный лист в косую линейку. В листе слова детским почерком без наклона.

«Она тебе нужна? Нужна, да? Понюхай листок и приходи.

Голый переулок, дом 7, квартира 16»

 Я понюхал и узнал. Исключил вонь чернил и бумаги, майонеза и борща. Остался знакомый. Рубин. Её шампунь, её кожа, её руки. Уходяще-терпкие ароматы восточных пряностей и цедры, и ещё, и ещё, и ещё луговых цветов.

 Я оделся, выскочил из дому. Нечесанный, немытый, неспокойный.

Хрусткий тонкий лёд запечатал лужи до полуденного солнца или до детских сапожек.

 Голый переулок, дом семь, квартира шестнадцать. Всего в квартале от меня. Я побежал. Я побежал, разбивая мерзлую ночную грязь — комья летели в стороны. Я побежал, отпуская сердце. Пусть бьётся, пусть ломает клеть, грудину, ребра, пусть вырвется вперёд, пусть обкорнает бешенным ритмом время. Пусть все отыграет назад. Пусть соберёт всех-всех кошек в мире и подарит Рубин, и собак пусть соберёт и подарит Рубин. Пусть подарит себя — горячее и верное. Я бежал за сердцем, сердце стучало за Рубин. Сердце-рубин, сердце-рубин, сердце-рубин. Бегом ноги. Быстрее, суки. Быстрее, падлы.

 Нужный переулок метнулся вправо от проспектной прямоты. И я за ним. И сердце, и сердцу, и сердцу тревожно.

 Нужный дом — старый гнилой сталинский зуб.

 Влетел в подъезд и на... И чуть не пролетел площадку. На площадке лифт. На этаже по три квартиры. На шестой. На шестой. Мне на шестой. Лифт — горят цифры — сейчас на десятом. Я по лестнице, сердце в грудь. Мы должны быть заодно. Там, на шестом, зло.

 Нет одышки, вся ушла в барабанный дверной бой. Шаркают. Шаркают. Шаркают громче. Шаркают. Открывают. Смотрю. Смотрю. Смотрю и выдыхаю.

 Я замер, потому, потому что передо мной стояла милейшая блондинка. Большегрудая, в фартуке, с шумовкой в левой руке, с улыбкой в открытой ладони правой. Алые губы, ровные зубы и колокольчиковый голос, совсем девичий.

 — Как я вам рада, молодой человек! Как я рада! Проходите в гостиную. Там муж с сыном. Они вас развлекут, пока я... Не разувайтесь, у нас пыльно, не надо. 

 Я разогнулся. Прошёл по коридору за хозяйкой, свернул в указанную комнату. 

 — Жора, у нас гость. Будь милым. 

 Гостиная была большой и отчётливо делилась на две половины. На каждой половине свой ковёр. Или палас. Справа от двери он бежевый и леговый. То есть весь засран деталями «Lego». В дальнем углу столик, за которым что-то писал в тетрадь мальчишка лет семи. Как-будто альбинос — волосы белее белого — но лица я не разглядел. Ближе ко мне продавленный у боковин диван. Обивка выцвела, узор даже не угадывается, материал засаленно-прогорклый, местами малахитово-мшистый. 

 Противоположная половина чистая, ковёр бордовый, новенький. И никакой мебели, лишь у стены на деревянном лакированном табурете сидел Жора, а перед Жорой штук сорок вёдер, и стопками, и в кучах. Разноцветные, разновеликие, разнофактурные. На потолке огромная люстра в семь рожков заливает помещение фальшивыми фотонами. Мальчишка продолжал молчать уткнувшись в тетрадь, зато Жора поднялся, шагнул ко мне, но остановился. 

 — Садись, — сказал Жора. Статный и широкоплечий, красивый мужик к пятидесяти. 

 Я сел на диван и ухнул в продавленную яму, смущённо взглянул на Жору. И обомлел. Этот вот Жора выглядел точь в точь как Бьорндален. Тёмные кучерявые волосы, пролетарская физиономия, ямочка на подбородке.

 Жора по-доброму улыбнулся, наклонился к стопке и вытащил пластиковое десятилитровое ведро. Оно было голубеньким и полупрозрачным. 

 — Сосуд, — заговорил Жора, — После колеса самое оно? Как считаешь, старина? Согласен? 

 Я кивнул, завороженный грацией Жоры Бьорндалена.

 — Ты и я, и пиздюк, и супруга — все мы сосуды. Да? 

Я кивнул, завороженный логикой Жоры Бьорндалена.

 — А вот этот, — Жора потряс голубеньким ведром, — почти прозрачный. Всеее видно. И нам бы надоть быть прозрачными. Понимаешь меня, старина? Чтобы из-под кожи, из-под жира и мяса все было видать. Кто ты, да что ты! 

 Жора отшвырнул пластиковое ведро и поднял обычное, оцинкованное. 

 — И я, и пиздюк, и супруга — мы прозрачные. А ты... Ты, старина, как этот сосуд. Весь в блестящей металлической чешуе. 

 Я не заметил, когда Бьорндален успел подойти к дивану. Он по-прежнему улыбался, но теперь с шелестом-присвистом раскручивал над головой жестяной снаряд. 

«Ого!» и «Ой-ёй!» хотел я сказать Бьорндалену, но он грохнул меня снарядом и раз, и второй, и третий. Перед отключением я только понял, что скулу придётся зашивать. 

———

 Очнулся от боли в бёдрах. Открыл глаза — это Бьорндален придавил мои ноги своими биатлоническими ходулями. Эх, Уле Айнар Бьорндален! Эх, нет на свете имени благостнее и прекраснее! Уле Айнар, я б тебе дал!

 — Очухался, старина? — Жору лихорадило, — слыхал, старина, про отряд боевых пидарасов? Сейчас я буду тебя ебать.

 Меня сейчас будут ебать. Клянусь, я впервые в жизни проговорил эти слова. Но ведь ещё не время ебать царевичей. Не так ли, Гектор? Не так ли, Парис?

 И я снова отпустил сердце. Из клети, из грудины, из рёбер. Я брыкался как Бог, который не хотел умирать. Жора хватал мои руки, но они, ещё не плененные, отбивались, хлестали его по плечам, по щам, по шее. По груди били кулаки, по коленям лупили. Промахивались и били по моим ляжкам, пока в кармане спортивок не наткнулись на дедов нож — суровый огрызок. Я притворился присмиревшим, талантливо симмулировал антиоргазм, а сам вытянул коварный клинок.

 — Сейчас я тебя выебу, — сказал Жора и зашипел, забулькал кровяными пузырями. Я воткнул стального ветерана на палец правее вражеского кадыка, хорошенько ковырнул там, где-то в трахее или в пищеводе. Рукоять ножа выскользнула, кровь уже хлестала. Я скрючил пальцы, воткнул в дырявую шею, и вырвал адамово яблоко, адамову дичку, адамову ранетку. Отверзлось Жорино горло. Жора исдох. Я спихнул с себя статное мёртвое тело. Встал, покачиваясь пошёл к коридору.

 — Эй, дядя, ты очень токсичный человек!

 Я развернулся. На меня зыркали злые красненькие альбиносьи глазенки. Я подошёл к гаденышу, ласково взял его худосочную правую ручку и переломил об колено. Колом колено колет вены.

 Ублюдок заверещал. Альбиносик не зал, как сильно меня бесит слово «токсичный». В тетради с косой линейкой я увидел знакомый безнаклонный почерк.

  Ублюдок продолжал визгливо ныть, а мне захотелось отлить. Я спустил штаны и трусы и обоссал белесую голову гаденыша.

 — Нюхай саки, ублюдок!

 Хорошее какое слово — «саки», ей Богу!

В коридоре лязгнула входная дверь, я рванулся, вылетел на площадку и едва успел выставить ногу, мешая захлопнуться лифтовой створке. Большегрудая блондинка сжалась в пищащий комок, забилась в угол, а у её ног лежал сиренивый чемодан. Большой и блестящий.

 — Рубин там?

 — Да.

 — Мертвая?

 — Да.

 Руки сами потянулись к ненавистному горлу номер два. Лифт дернулся, мигнуло освещение и мы поползли вниз. С потолка полилась тихая грустная музыка.

 Пальцы сомкнулись на тонкой шее, но отпрянули. Испачкались в какой-то липкой пудре. Что это? Порошок? Золотой порошок?

 ———

 Я сидел на чемодане в котором скрючилась мертвая, коченеющая Рубин.

 Блондинка плакала, то и дело втягивала неунимающиеся сопли.

 — Какого ж хуя, Динь-Динь? Какого ж хуя?!

 Сквозь рыдания послышался чистый хрустальный перезвон:

 — А не хер было взрослеть, Питер...

 С потолка лилась тихая грустная музыка.

I know you will, I know you will

I know that you will

Will you still love me when I’m no longer beautiful