Крупинка

До пяти своих детских лет Ирка Францева просто жила. Ела тягучую кашу-овсянку, раздевала и одевала кукол, ковыряла совочком землю – до бурых упругих червей. Картинки смотрела в книжках, про девочек и медведей. А потом начала Ирка ждать.

Сначала ждала она школу. Казалось, вот купят ей фартуки, черный да белый, пенал деревянный, и сразу начнется...  А что и зачем, Ирка, конечно, не знала. В школе ждала она переменок, особенно той, где водили обедать. На скользких столах стояли тарелки – все с той же овсянкой, стаканы с розовым киселем и мисочки с хлебом. Ирка хлеб натирала солью и уносила домой. Дома ждала, пока ссохнется хлеб, станет твердым и хрустким. Ела, едва не ломая зубы, и снова ждала – пока бабка заварит ей чай.

Бабка стирала – в тазике, по старинке, мыла пол тряпкой из бежевых шаровар, варила клёцечный суп и на Ирку, в общем, внимания не обращала. «Баба, дай!» – «На». Или: «Отстань, не до тебя». Второе чаще. У других детей мамы были и папы; у некоторых, кому особенно повезло, сестры с братьями и даже тёти. Тёти дарили детям конфеты, жвачки и маленьких котят. Ирке никто ничего не дарил. Ну разве на Новый год, и то какую-то ерунду. Ирка рылась в пакете с той ерундой и ждала. Скорее бы вырасти, найти себе принца, и вот тогда...

В старшем классе Ирка здорово расфигурилась. Платья стали малы, а трикотажные кофты растягивались на груди и делались в редкую «сеточку». Парни на Ирку глазели так, будто мучила их базедовая болезнь. Про болезнь Ирка в учебнике видела и после страницу эту пролистывала – боялась. Впрочем, пялились парни напрасно. Ирка ждала. Белоконного принца с алым букетом гвоздик.

Принц прискакал через год ожиданий. Мелкий такой, мельче Ирки. Кудрявый и ласковый по-телячьи. Художник. В доме культуры учил рисовать. Ирка же там полы намывала, день через день. Сладилось быстро, через месяц и свадьба была. В белом платье, с гвоздиками и гостями. Принц перевез к Ирке вещи, и в доме запахло масляной краской и чем-то пронзительно едким.

Бабка по-прежнему мыла полы – дома, за Иркой и Принцем. Ирка тоже мыла – в доме культуры. Мыла и очень ждала. Мальчика. Или девочку, все равно. Чтобы кричало и бегало, и Ирку ручонками обнимало. Принц Ирку часто любил, больше вечером, когда бабка на лавку ходила, с соседками поболтать. Вот от этой-то самой любви у Ирки сплелось в животе и ножками радостно засучило.

Родилось долгожданное к ночи. «Крупный!» – сказала усатая акушерка. А Ирка, будто вывернутая наизнанку, шепнула: «Крупиночка ты моя». Крупиночка, названный после Ильей, спал мимо дня и ночи, Ирку сосал исправно и так орал, что Принц затыкал себе уши ватой. Ирка мыла, кормила, пела нехитрые песни и очень ждала – когда подрастет Крупинка, когда станут они ходить в дальний сквер, с мячом и совочками.

Только вот не сбылось. Крупиночка не пошел. Ни в сквер, ни по сплетенным бабкой половичкам. С виду обычные были ножки – пяточки, пальцы, все как у всех. А внутри, видать, не созрели. Доктор, лучший в поселке, каких только снадобий не давал, а все одно к одному. Не вылечил, не сумел.

Годам к семи Илюша затяжелел. В плечах развернулся, гвоздь мог забить – хрясь, и по самую шляпку. Такого поди подыми. Принц все грустил, малевал что-то синее с красным, а однажды заплакал, кисти по комнате разбросал. Не могу, говорит, с инвалидом. Чахну я с ним, пропадаю. Вещички собрал и ушел, не прощаясь. А Ирка и бабка остались.

Сначала Ирка его ждала. Хорошилась, белья накупила с рюшами. Вернется Принц – а Ирка в готовности, все ему сделает, что захочет. Да только напрасно ждала. Не вернулся. Бабка, ворочая внука, пыхтела и Принца черно ругала. А Ирка, отплакав, устроилась на работу. В школу Илюшину мыть полы.

Сам-то Крупиночка в школу ту не ходил. Вернее, Ирка в коляске его не катала. Прибегали училки домой. Наука входила в Илью хорошо, да только он больше любил эспандер тянуть и гири тягать тяжеленные. Так десять лет и тягал. Румяный, ласковый – в папку. Да только, как говорила бабка, в хозяйстве совсем без пользы.

К Илюшиным тридцати бабка зачахла. Сидела в просаленном кресле, руки совсем ледяные. Ирка двоих и кормила, и мыла. Крупинка стал из дерева вырезать, лошадок да карусели. Красил поярче, а Ирка к поезду носила, что на Москву. Разложит на ящике, ждет. Выскочат на перрон вагонные, кто с папироской, а кто и с детьми. Купят, и радостные обратно. А Ирка потом в магазин – к ужину там чего поднабрать. Бабка-то мало ела, а вот Крупиночка – за троих.

Померла еще бабка не скоро. Три года тянула, мрачнела, на Ирку бранилась, Крупинку звала дармоедом. А как-то в июле – гроза собиралась, и туча висела черной подгнившей сливой – в дверь постучали. Странно так – стук, стук-стук-стук. Ирка открыла. Стоят старички, обдерганные, будто бомжики привокзальные. Думала гнать, а бабка из комнаты воет: «Пусти их, дурная, это за мной». Пустила. Тот, что лысее других, на Ирку искоса посмотрел и головой покачал. Мол, бабка нас ждет, а ты на дороге встала. Ирка шагнула – к стеночке, да по стеночке и сползла.

Очнулась она через час. Бомжиков нет, бабка в просаленном кресле храпит. А в кухне кто-то посуду моет. Бросилась Ирка в кухню и снова по стеночке поползла. Крупинка. Стоит себе на ногах и трет жесткой губкой кружку. Испачкалась, говорит. Ирка до ночи ножки Крупинкины целовала. Новые ножки, ходячие, целые. А ночью бабка всхрапнула в последний раз, оскалилась и померла.

----------

Казалось бы, ждать уже нечего было. Ножки пошли, а большего и не надо. Но Ирка ждала все равно. Крупиночку, каждый день. Утром съедал он кастрюлю борща, чистил ботинки и уходил. К вечеру возвращался. Ласковый, двухметровый. Денежки отдавал. А Ирка денежек не хотела. Она по Крупинке скучала.

Через год с антресолей Крупинка достал чемодан и стал в него складывать вещи. Ирка заплакала, стала просить – оставайся. Но уж куда там. Навернул борщечка, Ирке поклялся звонить и пошел на вокзал. Ирка брошенной кошкой тащилась за ним, все норовила схватить чемодан – тяжелый ведь, ох тяжелый. Крупинка смеялся, чемодан не давал и весь уже был какой-то московский, не Иркин, чужой.

Поезд раскашлялся угольной пылью, шумно закрылись двери, и мутный за грязным стеклом Илюша поплыл в непонятную даль. Ирка осталась одна, впервые за всю свою жизнь. Ждать теперь было горько, словно настойку пустырника пить. Но Ирка ждала. Научилась. За пятьдесят-то лет.

Сначала Крупинка звонил раз в неделю. Потом через месяц, и то спасибо. Впрочем, деньгами не обижал. Ирка купила пальто с рыжим мехом, сервиз на двенадцать персон и худенький телевизор. Там, в телевизоре, она Крупинку и увидала. Живого, на ножках и с орденом на груди. Дикторша говорила, будто поймал Илюша убивца – страшного, что губил по лесам и старых, и молодых. И за то ему Родина благодарна. Илюша с экрана смотрел лукаво, матери, говорил, поступок свой посвящаю. Ирка рыдала три дня, телик не выключала. Да больше Крупинку не показали.

Приехал Крупинка на Иркины шестьдесят и пять. Ласковый, как и прежде, сильный, с проседью борода. Друзей привез показать. Одного звали Лёхой, второго Никитичем, будто имени не было у него. Оба моложе Крупинки, крепкие, ладные. Бороды аккуратные, хоть ромашки вплетай. Ирка им наготовила и борща, и котлет, у соседей настойки взяла литра три. Все смели подчистую. Никитич, схемлев, задремал. А Лёха, рюмку за рюмкой тягая, рассказывал, как и кого победил, да что ему дали за это. Крупинка гудел: «Хвастовьё!» и пальцем стучал о стол. Потом сморило и Лёху. Крупинка поднялся и отвел мать на лавку, во двор, где некогда бабка с соседками куковала.

Пахло сиренью – время ей было, лаял вдали чей-то запертый пес. А Ирка сидела, притершись к теплому боку, и слушала, как жил Крупинка все эти десять лет. Сначала хотел он себя испытать – побоится ли смерти. Не побоялся. Враги на него всемером ходили, а напугать не смогли. Потом полюбил Крупинка, крепко, казалось, до гроба. Только надумал жениться – вызнал: она женихов своих чем-то поила и в подпол сажала, полуживых. Женихов тех Крупинка спас, невесту отдал властям, а сам поклялся блюсти чистоту. После хотели его купить, люди нечестные, злые. Крупинка и их сдал властям, а на деньги, что ему отошли, выстроил детям больницу.

Слушала Ирка, плакала в теплый бок и чуяла сердцем – уедет Крупинка, вот завтра же и уедет. Назавтра, и правда, поели ребята овсянки с мясом и принялись собираться. Крупинка платок подарил пуховый и денег в тумбочку положил, очень уж много. Лёха с Никитичем руки ей целовали и обещали Крупинку беречь.

С тех самых пор стало сердце у Ирки болеть. Не то чтобы сильно, а ноет и ноет, словно поет поминальную. Месяц болело. А через месяц Лёха с Никитичем объявились. Вдвоем. Бороды никлые, глаз не горит. Ирка сразу же все поняла. Занавесила зеркала, ребятам на стол собрала. Что-то они говорили, да Ирка не слушала. Те докучать не стали, быстро ушли, прямые и крепкие.

Ирка выпила рюмку, села в сальное бабкино кресло и стала ждать. Будильник на ножках громко вытикивал: тик, тик-тик-тик. Пахло землей и овсянкой.

Когда солнце окрасило тюль багровым, в дверь, наконец, постучали.