Ллиию́кью

[Эта тетрадь, вернее, то, что от неё осталось, была найдена среди старых книг и манускриптов в библиотеке Кёльнского университета, и поскольку ни в каких каталогах она не значилась, порешили, что попала она на полку либо случайно, либо была умышленно подброшена.

От обширных, убористых записей сохранились лишь фрагменты, которые я и осмеливаюсь предложить вашему вниманию. Всё прочее было либо испорчено морской водою, либо вымарано или выдрано.

Зато доподлинно удалось установить владельца тетради. Некто Клаус Кёстлин, немало известный в своё время исследователь, меценат, полиглот, путешественник, профессор Кёльнского университета бо́льшую часть жизни отдавший изучению культуры Государства Инков…]

17… год. 14 марта.

Мы уходим с островка Рапа Ну́и {Рапа Нуи Остров Пасхи.} Я уже писал о том, чего стоило мне путешествие в эту забытую землю. Оговорюсь: забытую людьми, но не Богом. Рапа Нуи читается как Пуп земли. Полгода моего пребывания на этом остовке убедили меня, что так, возможно, оно и есть. Да, именно, там, на диком Рапа Нуи, и никак не в Риме, Париже или Кёльне.  И я это вскоре докажу с лёгкостью, которая вам и не снилась, господа Высоколобые, не отрывающие своих задниц от академических кресел! Если обстоятельства не сложатся катастрофически. Что весьма вероятно …

Голландская шхуна «Виллем ван Оранье» забрала с острова группу христиан-евангелистов, не преуспевших в стараниях обратить в лоно своей церкви аборигенов. Изрядно раздосадованный, я однако вынужден был ступить на палубу шхуны, ибо следующее судно должно было прибыть на этот неприспособленный для стоянки островок в наилучшем случае через восемь месяцев.

Вместе с тем, неизъяснимо тяжело было расставаться с этим чахлым клочком суши, тем более, что я осознавал, что прощаюсь с ним навсегда, и что я лишь на крохотный шажок приблизился к невероятной загадке этого острова. Однако более находиться на острове было опасно, потому что преподобный отец Кевин Форстер сказал, что жители посёлка Анга Роа взбудоражены внезапной и непонятной смертью одного своего односельчанина, собираются вокруг ворот Евангелистской миссии. И говорят, что это именно я повинен в его смерти. Должен сказать, что в известной мере так оно и было…

{………..}

Проводником моим в катакомбы Рапа Нуи был человечек по имени Эрисо, полуполинезиец, полуперуанец. Сносно понимал и говорил по-испански, и даже на ке́чуа. Читать не умел вовсе, а считать только до пяти. Всё превыше именовалось «muchas». Сметливый, крепкий парень лет двадцати отроду, малоразговорчивый, опасливый и недоверчивый, как и все обитатели острова. Я дал ему серебряный реал, второй был обещан после возвращения. Он было недовольно скривился, хоть видно было, что на самом деле рассчитывал на меньшее.

Был ещё один проводник. Имени его не упомню. Тот вообще производил впечатление глухонемого. Или слабоумного. От него, впрочем, многого-то и не требовалось: просто стоять возле вбитого в землю кола, к коему была пристёгнута лестница из джутового каната, дабы никто его по дурости или по умыслу не опрокинул или не выдернул.

Мы спустились вниз футов на пятьдесят. Там было нечто вроде округлого зала, судя по свежим затёсам на базальте, сделанном недавно. Воздух был ещё сравнительно свеж. По окружности зала — три поло́го уходящие вниз штольни. Проводник мой уверенно ткнул в сторону одной из них. Однако я, обойдя все три выбрал другую. Почему? Должно быть, потому, что там, у самого входа кто-то коряво выцарапал на мягкой вулканической породе надпись не слишком обнадёживающего свойства: «El camino al infierno» [Дорога в преисподнюю (исп.).]

В какой-то момент стало трудно дышать, резко участился пульс, тело, особенно лицо, охватили жар и испарина. Однако, как ни странно, по мере спуска удушье отпустило, а затем и вовсе прекратилось. Стали наконец редеть надписи позднего времени, на разных языках, зачастую весьма скабрёзного свойства.

Наконец мы упёрлись в тупик, небольшой пятиугольный зал без всяких ответвлений. «El fin!» — радостно заверещал проводник, хитровато косясь на мою сумку, и сделал для убедительности руками крест-накрест. Конец пути! Однако в отдалённом, северо-восточном углу зала я углядел треугольный люк с бронзовым кольцом посередине. Пробовал его приподнять, однако люк был, похоже заперт наглухо. Проводник удовлетворённо хмыкнул и развёл руками. «El fin!»

Потеряв надежду, я разглядел в противоположном, юго-западном углу зала нечто вроде вмурованного в стену выпуклого овального щита из серебристо-жёлтого металла. Пока я шёл к нему, Эрисо уныло плёлся следом, канючил и хватал за полы одежды, стремясь удержать, я же не обращал на него внимания. На щите был глубоко вычеканен знак, похожий на полумесяц со сросшимися концами и с рельефным, напоминающим усечённую пирамиду, треугольником внутри. Однако едва я вытянул палец, чтобы нажать на него, спутник мой с неожиданной силой схватил меня сзади за плечи и буквально отволок в сторону. «Табу!» — заверещал он прямо в ухо. Стоило немалого труда освободиться и отпихнуть прочь. Я вытащил из сумки ещё один реал, он его судорожно запихнул глубоко за пазуху, однако тотчас вновь затряс головой — «Табу»! Денег у меня больше не было.

— Я тебе дам ещё три реала. Дома. Когда вернёмся. Ты меня понял? У тебя будет всего шесть реалов. Шесть реалов, Эрисо! Muchas!

Но проводник мой яростно замотал головой.

— Тебе не нужны деньги, Эрисо?

— Эрисо нужны деньги! Нужны много деньги! Но Эрисо не верит белому. Белый обманет. Белый всегда обманывает. Белый придёт к себе домой и скажет: договора нет — деньги нет. Эрисо не умеет делать Договор. Эрисо не пойдёт!

Было видно, что проводник мой непреклонен. Слово «contrata» {Договор (исп.)} он произносил, как божественное заклинание. Выхода не было. Я снял с пояса дорогие базельские часы редкой овальной формы с надписью на обороте: «Im Namen des Vaters, des Sohnes und des Heiligen Geistes Amen» {«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь» }

— Вот он, наш договор, Эрисо. Этохороший договор. Ты ведь знаешь, что это такое? Это часы. Так вот: сейчас я дам их тебе. И они будут у тебя ровно до тех пор, пока я не верну тебе то, что должен. Если я тебя вдруг обману, часы останутся у тебя. Ты согласен? Ты ведь не хочешь, чтобы твоя Кири сказала тебе: «Вот эти три реала — всё, что ты принёс?!»

Я говорил, позвякивая цепочкой от часов, было по-своему забавно наблюдать, как быстро меняется лицо моего проводника. От злобной решимости до растерянности и едва скрытой, трепещущей алчности.

— Эрисо вниз не пойдёт, — сказал он наконец, шумно сглотнув. — Эрисо дорога не знает. Хочешь, сам иди, белый. Иди, не бойся, я верёвка постерегу.

Оставалось согласиться, хоть и знал, чем рискую. Я вернулся к щиту и, волнуясь, нажал на треугольник. Люк со скрежетом приподнялся ровно на палец. Я ухватил обеими руками кольцо, но люк открылся с неожиданной лёгкостью. Глянул в глубь колодца, выбрал камешек потяжелее, бросил вниз. Он летел — я следил по часам — около шести секунд. Это значило, что глубина колодца не менее двухсот пятидесяти футов! Это при том, что мой канат едва превышал сто восемьдесят. Однако времени на раздумья не было. Я панически боялся передумать и поддаться соблазну вырваться наверх к солнцу и ветру… Я понимал, что если я это сделаю, вернуться сюда вновь уже не смогу никогда. Коварное всё же это слово — никогда…

— Постереги верёвку, Эрисо. Дальше я пойду один. Там ты мне не нужен. Стереги три часа, — я стукнул ногтем по циферблату, показав, когда пройдут эти три часа. — Если я не ворочусь, поднимайся наверх. И скажи, что я пропал.

— И ещё, — добавил я, тотчас приметив как ликующе закивал проводник своей курчавой головой, а глаза превратились в хитроватые маслянистые щёлки, — не вздумай украсть эти часы. Беда будет. Вот тут (указал на заднюю стенку часов) начертано страшное заклятие бога Тонапа тому, кто похитит эти часы. Лучше тебе не знать каково именно это проклятие.

Я с удовольствием приметил, как испуганно и разочарованно вытянулось лицо моего верного проводника.

***

Колодец был узкий, так что пришлось снять заплечный мешок и бросить его вниз. Светильник мой вскоре затух, спускался в полном мраке. Где-то на полпути случайно нащупал полукруглую металлическую скобу, она немного прогнулась под ногой, однако устояла. Дальше ещё одна. Так, держась одной рукою за канат, другой за скобы, я и спускался вниз. Глубина колодца оказалась вовсе не двести пятьдесят футов, как я было решил, а по крайней мере раза в полтора больше.

Это значило, что дно колодца примерно футов на сто ниже уровня океана!

{………..}

… Сколько я брёл по абсолютно тёмному коридору — бог весть. А ведь там, внизу, наверняка был ещё ярус, и не один. Это плохо укладывалось в сознании.

Вскоре коридор расширился, я шёл уже не царапая плечи о стены, а лишь расставив руки впереди и осторожно волоча ноги, дабы не угодить в какую-нибудь расселину или штольню. Более всего я опасался тупика. Дело в том, что едва ступни мои коснулись дна колодца, почти сразу же со змеиным шелестом прямо под ноги упал канат, и тотчас далеко наверху, со скрежетом закрылся люк. Всё. Видимо, верный мой проводник пожелал решить проблему по-своему…

{………..}

…однако когда мне показалось, что тьма, начинает рассеиваться, я решил, что схожу с ума. Более того мне стало страшно. Откуда свет здесь, по сути много ниже уровня океана?! И даже, возможно, его дна. Однако это было явью, а не бредом. Сначала я увидел свои руки с растопыренными, исцарапанными пальцами, затем — сводчатые стены коридора, испещрённые знаками. Затем коридор вновь расширился, вдоль стен появились полки из гладко полированного дерева. Я не сразу понял, что полки заставлены небольшими, чуть более одного фута высотою, каменными фигурками. Одну из них, я нечаянно смахнул с полки и лишь чудом успел подхватить. На ощупь мне показалось, что это статуэтка женщины. Угадывались горбоносый профиль, острый подбородок, длинная, выгнутая, как и птицы, шея и подобие гребня на макушке. Хотел было сунуть её за пазуху, но что-то меня остановило. (Как позже прояснилось, к великому моему счастью).

Когда стало ещё немного светлее, я заметил, что знаками разрисованы не только своды тоннеля, но и боковые поверхности полок. Я не сразу понял, что́ они, эти знаки, заключённые в прямоугольные рамки, мне напоминали. А когда вдруг уразумел, то на какое-то время начисто позабыл все опасные злоключения моего сегодняшнего дня. Ибо то были — никакого сомнения — знаки древнего тканевого письма древних инков — «токапу». Эта письменность исчезла за несколько веков до прихода в Перу испанцев. Ныне уже начисто забыта. Расшифровать, изучить по разрозненным обрывкам, обломкам эту удивительную письменность стало с некоторых пор главной моей мечтою. И вот здесь, в сумрачных катакомбах, на затерянном островке в тысячах миль от Перу… Это было уму непостижимо.

{………..}

…Подобные краски я встречал на росписях в руинах храмов ольмеков в Мексике. Представляли они собой смесь древесного угля, смолы араукарии и еще чего-то, возможно, помёта хищных белокрылых летучих мышей-вампиров. Однако здешние краски были, куда ярче и насыщенней. А знаки удивительно походили на те, что были вышиты на тканях, которые я видел в Перу, однако были куда более совершенными. Настолько, что скольжение взглядом слева направо вызывало где-то, в глубине разума, странную мелодию. Две-три ноты, не более. Но в совершенно неповторимом сочетании. А справа налево — совершенно иную. Звук напоминал индейскую тростниковую флейту, но был более низким, ровным и приглушённым. Не помню, сколько я простоял вот так, поворачивая голову слева направо, справа налево, заворожённый игрою красок и музыкой. Из столбняка меня вывел…

{………..}

…обступили меня со всех сторон, словно невиданную диковинку. Первоначальный испуг как-то незаметно улетучился. Я даже и не удивился, обнаружив здесь людей. Я как будто бы даже ждал встречи с ними, хотя сознавал, что встреча эта, верней всего, не сулит мне ничего доброго. Эти люди, их было пятеро, разглядывали меня с некоторым любопытством, однако без ожесточения и опаски. Впрочем, это само по себе ничего не значило. Это значило лишь то, что у них, скорей всего, уже было готово относительно меня какое-то решение. Покудова для меня неведомое. Но верней всего печальное для меня. Оставалось ждать.

Однако когда они наконец заговорили, вполголоса, между собой, я к удивлению своему, осознал, что понимаю отдельные слова, хотя и не в состоянии понять, о чём они говорят. Это был, вне сомнений, «капак сими́», язык древних инков. Этот язык исчез задолго до прихода испанцев. Им пользовались лишь жрецы храмов Манко Капак. Он имел очень мало общего с языком кечуа, на котором говорят нынешние жители Перу.

Странно, но я почти не удивился этому. В глубине сознания блуждала смутная догадка, не решаясь проявить себя.

И тогда я, собравшись с духом произнёс: «Моё имя Клаус Кёстлин». Произнёс на их языке

Обступившие меня люди замолчали и поражённо переглянулись. Негромкий говор смолк. Один из них, видимо старший, судя по одежде и повадкам, подошёл ко мне вплотную и что-то произнёс, громко и отчётливо. Я в ответ быстро замотал головою, давая понять, что не понял ни единого слова. Затем, безжалостно перетряхивая скудный запас известных мне слов на капак сими, а больше с помощью отчаянной жестикуляции, изрёк нечто вроде следующего: «Я пришёл из очень далеко. Земля Европа. Я хочу понять капак сими. Хочу уметь читать слова инка…» Ну и так далее. Слушали меня, не перебивая. Старший зна́ком велел мне снять заплечный мешок и раскрыть. Он без интереса повертел в руках старую посеребрённую флягу (лишь увидев её, я вдруг осознал, что меня давно мучает жажда), складной нож с шилом, пилкой и стамеской, три просяные галеты, наручный компас, огниво и трут, швейную иглу с мотком льняных ниток и прочий скарб. Внимание его привлёк лишь свиток пергамента и находящаяся внутри него графитовая палочка. Он коротким кивком попросил меня объяснить, что это такое. Я торопливо развернул свиток и провёл сперва прямую линию, затем, подойдя к полке, быстро перерисовал один из знаков токапу. (Хвала Провидению, два года в художественном училище в Веймаре не пропали зазря). Старший, нахмурившись, оглядел рисунок и подозвал другого, одетого, в отличие от других, в чёрный, шелестящий балахон с высоким, как колпак, капюшоном, надвинутом так низко, что не было видно глаз. Тот, прежде чем взглянуть на рисунок, долго и насторожённо ощупывал пергамент, затем сделал глубокий свистящий вздох, точно собираясь нырнуть в воду и лишь после этого вперился в рисунок. Разглядывал недолго, после чего издал птичий горловой клёкот, после чего отбросил свиток в сторону, ткнул тремя пальцами в мою строну и пронзительно выкрикнули несколько слов, из которых понятным мне было только одно — «хоибаи́я», и означало оно — «смерть».

(Ну что же, кажется, постучала ко мне, фрау Смерть, — подумал я тогда. Я много раз мог умереть — на войне, в морской пучине, в каменистом аду Атакамы,в парильнях амазонской сельвы, от рук бандитов в Балканских горах. Не думал, однако, что это случится под землёй.

А может я всё же обознался? И фрау Смерть всего лишь помахала мне ручкой в чёрной перчатке?)

Последовавшее за этим безмолвие длилось, кажется, вечность. Затем старший нагнулся, подобрал пергамент, осторожно вырезал из него начертанный мною знак ножом с коротким треугольным лезвием, и сжёг на невесть откуда взявшемся масляном светильнике. Затем он повернулся ко мне и протянул свиток. Возьми. Я счёл было это добрым знаком, однако тот, в балахоне, растолкав остальных, подошёл ко мне вплотную. Он поднял голову, однако глаз по прежнему не было видно, словно и не было их вовсе. С тех пор, когда и слышу или произношу слова «ненависть», я вижу тот чёрный шелестящий посверкивающий балахон и густые тени вместо глаз. Хоибаия.

Однако старший осторожно, но настойчиво отвёл его в сторону, затем быстрым росчерком описал широкий полукруг возле моей головы и выкрикнул громко и пронзительно: «Маhа́н!» Что значило — нет. Все прочие взирали на происходящее с полным равнодушием, будто оно их не касалось вовсе. А тот, в шелестящем балахоне, низко опустил голову, видимо, повнуясь.

***

Дальше мы шли вдвоём. Прочие остались на месте. Провожатый мой шёл впереди, не оборачиваясь. Несколько раз мы сворачивали — проёмы, которые я ранее принимал за ниши, оказались ответвлениями, замаскированными искусно сделанной рогожей, неотличимой в полумраке. Иной раз коридоры переходили в круглые или овальные залы. Там было светлее, свет опускался через незримые световые колодцы. И в одном из залов я увидел то, что меня совершенно потрясло.

Карта! На стене. Огромная карта обоих Америк и островов Океании. Особенно точно было выписано западное побережье, вплоть до мельчайших заливов и мысов. Это была даже и не карта, не мёртвая схема континента. Это был недоступный смертному филигранный рисунок, сделанный с непостижимых заоблачных высот. Льдистые вершины и отроги Анд, мёртвые холмы Атакамы, загадочное плоскогорье Наска, кишащая зелень Амазонской сельвы, курящиеся вулканы Центральной Америки. Поверьте, на несколько мгновений мне показалось, что просто парю над миром…

Карта, если это можно так назвать, была вся испещрена ажурными мерцающими линиями, фигурами, знаками, окружностями. Окружности были в точках соединения линий. Однако не во всех. Иногда окружностей было несколько, а в трёх местах они расходились, точно круги на воде: это древнее Куско — главный город инков, также некая точка возле одного из притоков Амазонки. Однако, как это ни странно, самое густое средоточье окружностей — это Рапа Нуи, остров Пасхи. Почему?! Ведь на поверхности острова нет ровным счётом, ничего, что хоть отдалённо указывало бы на присутствие инкской культуры. Каменные идолы? Но они ничем не напоминали изваяния в городах древнего Перу.

Однако самое странное, в стороне от общей карты, в двойной трапециевидной рамке — вновь очертания острова Пасхи. С абсолютно точно переданным рельефом, (за полгода моего пребывания я исходил остров вдоль и поперёк и изучил как пять пальцев). Однако на юго-западной оконечности острова, там где должен был располагаться посёлок Анга-Роа, никакого посёлка не было, да и вообще не было ни одного поселения. Зато на северном выступе, был странный знак в виде семиугольной звезды Септы. Звезда эта непостижимым образом меняла окраску — от ярко-красного до фиолетового.

— Рапа Нуи? — я, с трудом оторвав взгляд звезды, вздел руку, указал на неё пальцем. — Да?

— Ллииюю́кью, — кивнул мой провожатый и впервые изобразил подобие улыбки. И прижал ладони к сердцу.

Ллииююкью. Что значило это слово, звучание которого я лишь приблизительно передал нашими беспомощными, косными буквами? Название острова? Любовь? Сердце? Какую-то великую тайну?

[Слово это отозвалось во мне какой-то давней, почти забытой болевою точкой в полынье памяти. Мягкой, но мучительной. Оно было связано с чем-то страшным и одновременно неизъяснимо прекрасным…]

{………..}

… я решительно не помню, когда я осознал, что иду совершенно один. Провожатый мой исчез, а я, увлечённый разглядыванием рисунков, барельефов, схем и мозаик, так и не заметил, когда. Должно быть, тогда, когда внезапный порыв ветра едва не снёс с моей головы старое солдатское кепи, с которым не расставался уже много лет. Ветер, да. Можете себе вообразить себе порыв ветра в подземелье едва ли в сто футов ниже уровня океана? Сильный морской ветер, какие случаются на прибрежной суше, когда в море начинается шторм.

Коридор вновь начал сужаться, это был уже и не коридор, а извилистая, осклизлая глотка горной пещеры. Я брёл из последних сил, уже в кромешной тьме, подгоняемый лишь слепой уверенностью, что вскорости всё закончится.

Вскоре я впрямь выбрался на волю, однако пришлось долго продираться сквозь заросли кустарника. Эта окаянная гуща порвала на мне одежду, расцарапала лицо и плечи. Этот опоясывающий подножия гор кустарник — райские кущи, когда любуешься ими со стороны, и сущий ад, когда оказываешься внутри него. Вдобавок начался проливной дождь. Каким образом я, опустившись в катакомбы на глубину, примерно четыреста футов, вышел из них на подножии горы, я и не силился понять.

До дому добрался лишь к рассвету, измождённый, мокрый как мышь, с саднящими ранами царапинами. И тотчас, не переодеваясь, повалился спать.

***

Спал, однако недолго. Вообще-то я не запоминаю снов. А тут, едва лишь уснул, увидел сон, который во всех деталях запомнил сразу по пробуждении. Даже не сон, а видение. Я с потрясающей отчётливостью, во всех деталях, увидел тот самый знак токапу, что я наспех перерисовал на пергамент, причём именно таким, каким он был там, на стене в подземной галерее. Окрылённый, я попытался вспомнить другие знаки и, о чудо, они стали выплывать из мглы подсознания, сменяя друг друга. Я вскочил, невольно обхватив голову руками, словно боясь, что изображения ненароком выскользнут оттуда, бросился к столу, буквально вырвал из заплечного мешка сохранившийся чудом свиток пергамента, графит, запалил старый латунный светильник. Меня колотил озноб, кажется, понялся жар, однако пальцы были на удивление послушны разуму, я выносил эти знаки из памяти, как воду в пригоршнях, боясь расплескать и не донести…

Семь знаков, всего семь знаков я извлёк из не недосягаемых, казалось, глубин! Дальше счастливое наваждение оборвалось бесследно. Да и я вконец обессилел, едва не ползком добрался до крытого плетёной циновкой топчана и вновь уснул, не раздеваясь. На сей раз без сновидений.

Сон и в этот раз был короткий, но прервал его не глухой толчок наития, а стук в стену. Сначала осторожный, затем всё сильнее и тревожнее. То была госпожа Аиту, хозяйка дома. Сама она в тот раз ночевала в небольшой постройке во дворе, хотя порой охотно делила со мною ложе.

Срывающимся голосом она сказала, что manihini^[1], то есть я, должен немедленно уходить. Сегодня ночью странным образом умер Эрисо, младший сын жреца бога Тангароа. Воротился домой ближе к вечеру сильно взволнованный и радостный. Похвалялся, что обвёл вокруг пальца одного сумасшедшего manihini, всем показывал часы, которые тот ему будто бы отдал. Остаток вечера провёл в пулькерии[2], где изрядно набрался, домой воротился заполночь, а на рассвете его обнаружила мать утопленным в бочке с водою. Сам он наложил на себя руки, или кто-то сделал это за него, осталось невыясненным. Да и выяснять никто не стал. Вспомнили, что в пулькерии Эрисо кричал о каком-то заклятии на тех часах. И решили найти того сумасшедшего manihini, дабы он снял заклятие и воскресил несчастного, а если нет, так утопить его самого. Громче всех кричали те трое, с которыми Эрисо накачивался в пулькерии… Часов, кстати, при нём не нашли. Люди постояли, пошумели возле дома да и разошлись. Но наверняка вернутся.

Вот так подходило к концу моё последнее пребывание на этом острове.

[1] Manihini (рапануи) — чужеземец

[2] Пулькерия (исп.) — питейное заведение. От pulque — нечто вроде браги из сока агавы.