Остановка 18+

 Купейные соседи хвастали друг перед другом опытом первого онанизма. Их голоса, для вида маскирующиеся под шёпот, врывались ко мне на верхнюю полку сквозь хрип вагона и лязг колёс. Мы мчались по заснеженной пустоте. За окном холод и день. Белая плоскость, лишенная заметных, цепляющих взгляд ориентиров, скрадывала движение. Если бы не звуки поезда, если бы не чернеющие кое-где в полях земляные проплешины, похожие на обгорелые трупы, я бы сказал, что мы стоим. Столбы, обычно мелькавшие, куда-то пропали, а с ними исчезли гипнотические скачкообразно рисующиеся провода. Вниз — заминка — вверх, вниз — заминка — вверх.

 — А я первый раз под «Дикость». Там Мэтт Диллон трахал Дениз Ричардс. Сейчас уже так не снимают. Общественность развоняется. Или никаких сисек в кадре или порнуха.

 Знакомиться с попутчиками я не стал. Они сели, я притворился спящим. Сначала принюхивался к вынимаемой из сумок еде — лишь бы не курица, потом слушал откровения. Последний час пытался уснуть взаправду.

 Когда радиоточка под потолком неожиданно ожила, я вспоминал прочитанную в юности статью о том, как на заре железных дорог к проектированию подключали композиторов, чтобы те помогли расчитать длину рельс, диаметр колёс, оптимальную скорость. Инженеры добивались благозвучного хода, берегли слуховой снобизм состоятельных пассажиров. Поездка становилась актом сотворчества многотонного состава, конструкторской изобретательности и музыкального гения. Романтики девятнадцатого века. 

 Соседи снизу продолжали трындеть, ностальгировать по мужской рукотворной дефлорации. Простуженные динамики, как газом, заполняли купе музыкой и голосами девчачей поп-группы. Выбирая для убаюкивания между «линий взлёт, кардиограмма» и «тух-дух-тух-дух», я незаметно отключился. Во сне, сам перед собой, предстал в образе порнорежиссера, который столкнулся с недостатком спермы на лице актрисы. На кровате, на белоснежных до синевы простынях, сидел, смущённо уставившись в пол, выпотрошенный измотанный бугай. Две густые перламутровые капли симметрично застыли на щеках коленнопреклонной блондинки.

 — Этого мало, это не годится, это позор, — кричал я-режиссёр, — Необходима обильность, художественный урожай. Два центнера с гектара. Фальк, дуй в аптеку за детским «Нурофеном». Сироп, двести миллилитров.

 Молодой ассистент, буксуя на кафеле, стартанул прочь.

 — Мсье, — пробасил бугай, — Виновата экология. Проклятый Челябинск.

 — Что? — переспросил я-режиссёр.

 — Челябинск, — повторил бугай.

 — Челябинск, — повторил проводник.

 — Челябинск. Сорок минут, — проводник закрыл дверь, но успел отразиться в потемневшем окне, человеческим силуэтом улететь в наступившую ночь. Его контур, схваченный коридорным светом, лёг на снежную фотопластину и остался навсегда позади.

 Я спрыгнул, поджав плечи, на пол. Сунул ноги (онемевшую левую и нормальную правую) в ботинки, присел на краешек чужой полки, завязал шнурки, поднялся и поймал себя и соседей в зеркале. Они жрали скумбрию, дербанили зубами жирные куски, плевали костями в магнитовский пакет. Душный копченый запах узурпировал объем почти кубического пространства. Я дёрнул ручку, сдвинул сопротивляющуюся инерцией дверь и вышел. Уже в коридоре протянул руку обратно в купе и сбросил с крючка куртку. Ещё раз посмотрел на соседей. Один, тот что дрочил под «Дикость», молча рвал руками буханку хлеба. На корке, на мякоти оставались серовато-белесые рыбьи разводы. Второй, дрочивший под «Бладрейн», пачкал горлышко кокакольной бутылки, всасывая его мясистыми, треснувшими посередине губами. Из-под корок на вертикальных ранках сочилась сукровица. Я закрыл наконец дверь. Повернулся к окошку, раздвинул чистыми руками занавески и посмотрел на огни. Поезд замедлял бег.

***

 Поезд замедлял бег. Содрогался. В голове вертелось похожее содрогание. Такое, с которым я сравню вот эту механическую железнодорожную судорогу. Я загадал — если ухвачу сравнение, то достану из рюкзака нетбук и напишу рассказ. И стану известным писателем. И буду раздавать интервью. Через губу. И буду пить водку с рок-звездами. И буду трахать Аманду Сайфред. И больше никогда в жизни не стану дрочить.

 Состав затормозил и встал. Из служебного закутка выскочил щуплый проводник, накинул синий форменный бушлат и пошёл открываться. Я за ним. Подождал, пока он протрет ветошью поручни, пока спустится на платформу. Спустился следом. 

 — Где водки можно купить? — спрашивал уверенно, давая понять — пить все равно буду.

 — Употреблять в поезде запрещено, — проводник отвечал дежурно.

 — Я купил у тебя лотерейки в пользу бездомных глухонемых?

 — Купили.

 — Теперь твоя очередь проявить благородство. Знаешь ведь где мне выходить придётся. 

 Проводник недолго думал. Плюнул только под ноги, коротко. Воспитанный.

 — Сейчас по мосту налево, а там, увидите пирамиду. Это торгушник.

 Я кивнул. Достал сигареты. Вытащил последнюю, прикурил, смял пачку и швырком забросил в урну. То был замечательный, трехочковый швырок. Скукоженная пачка горела слюдой на вершине математически идеальной дуги. От этого вида, от гулкого звука попадания (словно о дно урны ударился не лёгкий картон, а увесистый камень) где-то внутри кишок приятно зашебуршилось. Мелкое, сиюминутное счастье ещё длилось на мосту, когда шаги пружинились и железный настил на несколько миллиметров подбрасывал меня вверх, к поликарбонатному навесу, когда заикающиеся на морозе лампы плевались порциями жгучего белого света, когда я дышал сгоревшим табаком и его выхлопы рассеивались за спиной беспорядочными нитями, когда я, опасаясь падения на скользких, окантованных стальными уголками, ступенях, по-старушечьи близоруко приближался к светофору. 

 Точечная моя радость оборвалась как только напротив вырос анонсированый проводником торгушник. Не пирамида стояла передо мной, а чудовище. Стеклянный архитектурный беспредел. Ноги немножко вросли в бордюр, вцепляясь в реальность, в твердь. Так нельзя существовать пространству. Потому что здесь, в Челябинске, на привокзальной площади что-то случилось с континуумом. Стероидный воспалительный процесс, наслоение зеркально треуголных объектов чужеродной злой воли. 

 О вросший ботинок легко тюкнулась тележка. А где такая тележка с сумкой перетянутой резинками, там неподалёку обязательно и бабушка. Эта, моя, не извиняясь, дыхнула в сторону перехода луковым паром. Звала на штурм торгушника. Тявкнув композитными самодельными колесиками, спрыгнула на проезжую часть тележка, поехала по зебре. Бабушка, с мужественным лицом Веры Мухиной, двинулась за ней, твёрдо сжимая никелированный поводок. Я смотрел на торгушник, смотрел на тележку, я думал про «конструктивисткую бомбу», про соцреализм, про «ты меня не наебешь — хуй на ландыш не похож». 

 Творческие порывы упиться в дюпель, в сиренивую хмарь, в жирафью недосягаемость крепли. Левая ключица, подпираемая живым пока ещё и мощным сердцем (никогда не понимал поедающих сердца — уродливые комочки мышц и жил, и пленочек) выпирала, готовая если и не вспороть свитер, то уж наверняка выглянуть через зрачок крупной вязки. Ключица хотела в тепло. Автоматические двери ТК «Синегорье» (синие пирамиды ТК не отражали небо) то и дело дергались, не сьезжаясь даже к середине, толпы шли встречными курсами. Я не влился, я свернул направо, к ближним, помня о стоянке и отправлении, лавчонкам. Зашёл в одну, белую и как-будто госпитально-стерильную. Вместо операционного стола — стол прилавочный, вместо расхристанного оперируемого — развал снеди в кричащих упаковках. И цветом эти обертки, как окровавленные органы. Везде оттенки алого и жёлтый, и коралловый, и синюшный. По ту сторону женщина в поварском колпаке, добавила к товару свою дорогостоящую усталость, вывалила её на передний край, чтобы покупатель не смог сравнодушничать. 

 — Добрый вечер! Мне водочки ноль седьмую, коньяка хорошего и бутылку «Sprite» большую. А ещё шоколадку с изюмом, и килограмм мандаринов. И две пачки синего «Петра». 

 — Пакет? 

 Забыл я про пакет. А усталая, хоть и устала, но все помнит. 

 — И пакет. 

 — Большой, маленький? 

 Сейчас я ей отвечу. Сейчас отомщу. 

 — Чтоб все уместилось. 

 Как же я ненавижу уставших людей. Еле сдерживаюсь, чтоб не посылать их нахер. Они нуждаются порой в посылании. 

 В другой лавочке было повеселее. Здесь торговали сосисочно-пельменными штуками. Я искал на закуску чего-нибудь порционного. Окорок, карбонад, шейка. Но продавщица... Из тех, что вызывают оторопь своим ожирением. Никогда не угадаешь, как к таким относиться. А мне определённость требовалась. Я хотел знать, какую эмоцию нужно испытывать к человеку. С жирными тяжелее всего. Если жирный жирн по причине болезни, эмоция получалась скорее положительной, если он жирн по причине лентяйства, то, соответственно, безжалостной. С нейтральностью и терпимостью, сейчас, особенно в эту поездку, моё живое, пока ещё мощное сердце, неохотно сотрудничало. 

 — Окорок свежий? Местный? 

 Продавщица манерно вздохнула. 

 — Местный. Мама из Миасса, папа из Златоуста. Товар года, блядь. Добровольная сертификация. 

 —Понятно. Мне вот тот кусок посчитайте. 

 Мне посчитали. Я покинул ТК «Синегорье». 

***

 Когда я вернулся к поезду, распечатал пачку и закурил, пошёл снег. Безветрие и нахлынувшее нежданно потепление сделало его детским. Снежинки, где-то за пределами фонарного света, в вышине, склеивались и хлопьями опускались на перрон. Медленый и тихий полет. Одинаковый во всех городах голос невнятно оглашал пути громкоговорящим сообщением. Кто-то слышал этот женский посыл. Кто-то невидимый принимал его к сведенью, что-то совершал или от чего-то берегся. Тайное существование незнакомых жизней. Сигарета закончилась. Я заглянул в урну. Опустошенная пачка лежала одна. С ней рядом лег окурок. Пачка из Свердловска. Он из Челябинска. Грустно.

 У мусорки я заметил мышь. Вокзальный грызун притулился серым боком к серому чугуну. Мышь был мужчина. Попадая в переплёт женщины не смотрят на мир отчаянно. Их глаза сияют злой наглостью, возмущенным мужеством. Мышь же смотрел на меня затравленно. Чёрный пластиковый взгляд. На крохотную его голову опустился кусочек снега, напоминающий треуголку. Пират на пороге смерти. Я сел на корточки, протянул к мышу раскрытую ладонь. Животное прыгнуло в неё не раздумывая. Я оттянул свободной рукой край кармана и спрятал мыша в куртку. 

 Пора продолжать путь.