Школа Сухих Будней

1.
— В целом, я не слишком доволен вашими работами за прошлую неделю, — Виктор Петрович обвёл долгим взглядом одинокого в океане глупости маяка присутствующих в комнате людей. — Так дело не пойдет, ребята. Ни одна из сданных в субботу пятидневок не была засушена как следует. В каждой я нашёл хотя бы один живой побег конструктивного мышления, в каждой учуял этот подленький запашок сырой утренней бодрости, которую вы продолжаете упорно пихать в понедельники, чтобы в который раз убедиться, что уже к среде ваш гербарий настолько пропитался этой позитивной утренней вонью, что как бы вы ни продували и ни просушивали его в четверг и пятницу, добиться настоящего, здорового лирического пофигизма с хрустящей корочкой полного разочарования уже будет совершенно невозможно. И в итоге вы сдаете мне материал, из которого я всё ещё могу, применив кое-какие удобрения, вырастить что угодно — от личного автомобиля до собственной сети закусочных. Вы вообще отдаёте себе отчёт в том, что качеством выполнения своих заданий вы не то что не радуете меня, а скорее искушаете, внушая мне мысль, что, может быть, мне стоило бы завязать с преподаванием Сухих Будней и поплакать наконец животворным дождиком раскаяния над пустыней бездарно упущенного времени. Каждая сданная работа открывает мне новые возможности вместо того, чтобы дарить наслаждение от чистого созерцания и несокрушимого смирения.
Виктор Петрович сделал паузу и вновь принялся обшаривать спасительным светом своего ясного взгляда бескрайние океанские просторы.
Бескрайность эту составляли пять пар не смеющих лишний раз моргнуть глаз. Наставник смотрел на учеников не то чтобы равнодушно, а скорее, уравнительно, тщательно пытаясь скрыть особый, индивидуальный подход к каждому из них. Сейчас он не хотел никого выделять, ни в лучшую, ни в худшую сторону. Сейчас он хотел собрать их в один пучок и положить сушиться на подоконник, в качестве наглядного примера. Для себя Виктор Петрович уже давно всех выделил и раскрасил. Вот, как всегда, впереди, чуть не прижавшись друг к дружке, сидят Белка с Максом. Поначалу гербарии приносили неплохие, но когда у них начались шуры-муры, неизбежная в таких случаях вера друг в друга стала теснить в сырую тень надежды необходимое разочарование. Виктор Петрович давно поставил бы на этой парочке крест и вообще выгнал бы с курса, если бы за многие годы практики ему не выпадало работать и с семейными парами. Это, конечно, гораздо сложнее, чем с одиночками, но и интереснее, что уж скрывать. Пары вызывали его на бой, заставляли вспомнить чувство профессионального азарта, порядочно позабытое. Белке и Максу ему всегда хотелось как-нибудь хитренько и одновременно злобно подмигнуть, как хорошим врагам.
Другое дело — сидящий за ними Петров. Всегда у него эта дурацкая манера за кем-то скрываться. Всегдашний колючий, пытливый взгляд под надёжной защитой элегантных прямоугольных очочков. Мог от рождения иметь плохое зрение, а мог и посадить его за какими-нибудь умными, одинокими занятиями, не требующими всяких наставников и учителей. И теперь, понимаете ли, ходит сюда и сравнивает свои тайные мерзкие знания с его, Виктора Петровича, непререкаемым светоносным опытом. Петров всегда аккуратен, пунктуален, молчалив и гладко выбрит. Его работы всегда чуть лучше, чем у других. Видно, что он страшно одинок и терпелив, и если его будни всё ещё недостаточно засушены, то это лишь издержки относительной молодости. Оглядываться с влажной жалостью назад, в прошлое, его заставляют уже только сущие пустяки, простая физиология. Утренняя эрекция, например. Могучий вектор стремления к разнообразным целям. Но скоро он научится не смешивать это с чистой меланхолией. И вот тогда Петров станет по-настоящему опасен из-за своей бескомпромиссной идейности. Зря, конечно, он, Виктор Петрович, упомянул во вступительной речи об удобрениях. Петров это непременно запомнит. И личный автомобиль запомнит, и сеть закусочных. Всё равно ни он, ни остальные никогда ничего не поймут в Абсолютной Сухости. Только он, Виктор Петрович, способен совладать с ней. Дураки, они вряд-ли когда-нибудь догадаются, что без хотя бы капли влаги в А.С. нет никакого смысла. Но Петров догадается, рано или поздно. И даже его фамилия казалась Виктору Петровичу какой-то злобной хищной тварью, вцепившейся в его отчество мёртвой хваткой. И тварь эта уже не отпустит свою жертву.
После Петрова приятно и облегчительно было задержать взгляд на двух оставшихся учениках.
Стасик и Клепа сидели по разным дальним углам аудитории. Им, как полагал Виктор Петрович, вообще можно было ничего не засушивать, потому что сами они напоминали ему некие готовые экземпляры — не по внешности своей, конечно, но по легко считываемой в глазах подопытности своих судеб это были самые настоящие насекомые. Явно подверженный внушениям извне Стасик после развода с женой и последовавшего почти сразу за ним разрыва с любовницей по инициативе последней, был прямо таки находкой для сомнительных духовных практик или сект. Впрочем, если бы ему удалось счастливо миновать эту Сциллу, его неизбежно поглотила бы Харибда алкоголизма или наркомании. В Школе Сухих Будней он учился рьяно и тупо, не делая заметных успехов, но шебурша старанием, как жук в спичечном коробке.
Клепа, как обычно, сидевший на встречах на подоконнике и по-детски болтавший ножками, вообще, наверное, должен был бы родиться кошкой или собакой. Настоящий друг учителя, он мог бы записывать лекции по десять часов кряду, ловить каждое слово, как кусок колбасы, и обтирать учительский стол на зачётах. Блестящие и надёжные, как канцелярские кнопки, глаза Клепы выражали и отражали всё, что хотел донести до своих учеников Виктор Петрович. Работы этого улыбчивого социопата были так же паршивы, как и у остальных, но вызывали у Виктора Петровича чувство умиления и Клепины «дела» ему почему-то хотелось подправлять самому, словно он убирал лоток за своим домашним питомцем. Иногда Виктору Петровичу казалось, что не Клепа пришел к нему в Школу, а он сам принес его сюда из дома для создания, так сказать, уюта на рабочем месте. После окончания занятий Клепа всегда почему-то увязывался за Петровым. Виктор Петрович, каждый раз глядя на это, ревновал и думал о Петрове с ещё большей злобой.
— Итак, господа, задание на следующую неделю будет особенным. В своём курсе я называю его проверкой грусти на хруст. Рифма здесь присутствует неспроста. Более того, значение рифмы таково, что ради неё количество опытных дней будет сокращено до четырёх. Вместо обычной пятидневки я предлагаю вам строфу. Вам решать, какую схему рифмовки применить. Это никак не повлияет на оценки. Всё ваше внимание и старательность я прошу сосредоточить на гладком исполнении и смысловом содержании. Ни в коем случае не пытайтесь прожить следующие четыре дня афоризмом с, не дай боже, восклицанием на исходе четверга. Приветствоваться будет, напротив, многоточие. Впрочем, его тоже нужно уметь применять, поэтому не нужно принимать мою рекомендацию за обязательное условие. Не бойтесь использовать изобразительные средства бесцельного, однообразного существования: эффект дежа вю, автопилот, похмелье (при парной рифмовке) или перенос дел и встреч на завтра, а лучше на послезавтра (при перекрёстной). Новизна задания, разумеется, не освобождает вас от обычных требований по сухости и чистоте работ. Как там у Пети Мамонова: "… я хочу, чтоб под ногтями оставалась чистота". Помните?
Виктор Петрович выжидательно улыбнулся своим ученикам. Тишина, сопутствовавшая его речи, нарушилась лёгким шелестом облегчённых выдохов и нетерпеливого поерзывания на стульях, как после звонка с урока.
— Ну, и по традиции, давайте проводим друг друга нашим троекратным девизом. Лишь без цели жизнь засыхает!
— Лишь без цели жизнь засыхает!, — нестройно повторили ученики.
— Чуть монотоннее. Лишь без цели жизнь засыхает!
— Лишь без цели жизнь засыхает!
— И ещё раз. Лишь без цели жизнь засыхает!
— Лишь без цели жизнь засыхает! — уже стоя, готовые к выходу из класса, повторили, медленно пережевывая слова, пять усталых голосов.

2.
По сути, кроме этих сетевых литературных конкурсов и дедлайнов в моей жизни ничего больше не осталось. Сначала, наверное, никого, а потом — и ничего. Чувство одиночества, настоящего, тяжелого, как крышка высохшего колодца, на дне которого ты оказался, — чувство очень скверное. С ним в конце концов свыкаешься (если уж и глаза привыкают к темноте), но пока ещё случаются неконтролируемые приступы паники, сопряжённые с кратковременным приливом неимоверных сил. Это что-то из той области, когда старушка, например, наутро не помнит, как ночью перемахнула через забор, спасаясь от сорвавшейся с цепи собаки. Вот и я сейчас хотел бы не помнить, что пару недель назад навсегда потерял лучшего друга и единственного настоящего собеседника на всём свете. Можно выдержать любые пытки одиночества, но только не отсутствие в жизни собеседника, с которым можно говорить, как с собой. Такой человек оберегает нас от бездны безумия. Сейчас Антона нет в моей жизни и мне теперь не хочется лишний раз выходить из дома. Реальный мир стал чуять во мне чужака.
Неужели то был один из таких панических приступов, когда я начал спать с бывшей женой Антона? «Ты, — писал он мне потом, — похерил тридцать лет нашей дружбы». «Мы с ней сейчас — просто два немного уставших от одиночества людей» — отвечал я ему. Можно ли было отказаться от Надиного приглашения зайти в гости на Новый год? Наверное, можно. Но если меня последние лет пять никто никуда не приглашал, отказаться трудно. Да, теперь я точно знаю, что то был приступ паники, придавший мне сил вновь карабкаться вверх по стене колодца. Знал, что у конце концов сорвусь, но всё равно упрямо лез, и читал Наде стихи в постели, и читал рассказы, и называл её зелёные глаза ведьмиными, и смеялся вместе с ней, когда Надя перемывала косточки нынешней женщине Антона.
Сегодня мне нужно закончить рассказ о любви. Завтра крайний срок сдачи. Тема конкурса довольно непростая: дать историю любви без будущего, но с хэппи-эндом. Что же, «мы с тобой расстаёмся, но жизнь на этом не кончается»? «Ты обязательно ещё кого-нибудь встретишь»? Чёрта-с-два. И жизнь кончается прямо сейчас, а продолжается существование, в котором я уже никого не встречу. Нужно искать где-то здесь. Здесь должно что-то быть, какое-то облегчение.
— Кнопик, пошёл вон! — я сбрасываю с колен кота. Он неспешно уходит, обиженно мяукнув.
Единственное облегчение, которое сейчас приносит мне мой рассказ, — я наконец-то научился изменять имена. Описывать то, чего со мной не было, у меня пока не получается. Но сделать несколько шагов в сторону от себя, отпустить хлипкую копию, убедившись, что она уже не падает на меня, а стоит, пошатываясь, самостоятельно, — это я уже могу. У нас, Катя, ничего не вышло с тобой, но эти-то двое сидят сейчас на берегу залива, о чем-то разговаривают, хотя, по правде сказать, моих литературных способностей хватает лишь на одноногого оловянного солдатика и бумажную балерину, безмолвно лежащих в темноте ящика письменного стола.
Телефонный звонок. Ну кто там ещё?
— Витенька, здравствуй. Ты сможешь сегодня вечером зайти в кафе к тёте Вале, забрать домой хлеб? А то они ездили закупаться в METRO, на тебя тоже взяли. Зайди, пожалуйста.
— Хорошо, мам. Зайду.
Какой я вам к чёрту Витенька?! Мне скоро тридцать восемь и сейчас я готов заплакать от злобы и страха. Но рассказ всё равно надо закончить. Давать им шанс или не давать? Или вместо хэппи-энда — открытый финал?

3.
"… Макс напряжённо вглядывался в линию горизонта. Серо-коричневая вода залива, чем дальше от берега, тем всё более насыщалась зелёным и синим. Там, вдалеке, на границе с небом, чистым казалось и море, и окоем, и мысли. Макс словно ждал оттуда какого-то знамения, что у них с Белкой всё будет хорошо.
-… А работать официанткой в эту жральню всё равно не пойду. Лучше на улице буду жить. — уверенно подытожила Белка.
— Никто на улице жить не будет. Пока у меня не наладится с работой, можно продать машину. — продолжая смотреть на море, сказал Макс.
Оба молчали минут десять.
— Боже, какие же у них идиотские анкеты! — уже другим, весёлым тоном заговорила Белка. «Какая у Вас цель в жизни?». Выпить я хочу из горла на пляже с любымым человеком. Вот какая у меня цель!
Она рассмеялась и Макс с улыбкой поглядел на неё. Как же он любил Белку такой!
Они сделали по глотку из бутылки, вкрученной в песок для устойчивости.
— Интересное, всё-таки, словосочетание — «сухое вино». Когда пьёшь, оно вроде сухое, а как обольешься, то мокрое.
Белка отыскала в сумочке влажные салфетки и стала вытирать пролившуюся на шею после запрокидывания головы темно-красную струйку.
Макс обнял её и прижался губами к белому мягкому обнажённому плечу.
— Какая ты у меня смешная, Белочка. Я очень тебя люблю."