[Из цикла "Рассказы Южных морей]
До Эспаньолы [прежнее название острова Гаити] каравелла наша добиралась больше месяца. Знающие люди сказали, что это ещё по-божески, случалось и подольше. Не знаю, но мне хватило сполна.
В порту работы не нашлось. Прослонялся попусту, переночевал прямо на досках, среди корзин с айвой и дынями, тухловатой рыбой, бочонков с арахисовым маслом. А наутро какой-то монах с обрубком вместо кисти левой руки сообщил мне, что, вроде, в трактир «Эль Нидо», что стоит на окраине города, близ дороги на Сантьяго, вроде бы, надобен повар и прислужник. Ну я туда и подался.
Трактир стоял на бойком месте, народу всегда было вдоволь. Работать приходилось без передыха. Драил посуду, подметал полы, таскал воду, колол дрова, помогал повару. Хозяин, однако платил мне гроши. Видимо, нюхом учуял, что прошлое у меня на самое светлое. Правда, позволил харчеваться в трактире. Мне того и достаточно было. Для начала.
Угол я снимал у девицы Жаклин по кличке Куклёныш, проститутки с улицы Сан Тринидад. Отцом её был негр с французской части острова, а мать — индеанка таино. Ей я отдавал бо́льшую часть того, что платил мне хозяин трактира. Спать с ней не спал. Только однажды с перепоя.
Я не собирался всю оставшуюся жизнь проторчать в том трактире. Но мне, как травинке на ветру важно была хоть как-то зацепиться на этой земле, корешок пустить. Глядишь, в гору пошёл бы со временем. Так бы оно, наверное, и вышло, ежели б не одна скверная история.
***
Как-то уже поздно вечером в трактир вошли двое. Один — худой и жилистый, с жидкими висячими усиками с лихорадочным, дёрганым взглядом, другой — верзила, глаза неподвижные, но красные, как у кролика. Они потребовали пинтовый кувшин малаги и мохаму. Когда я им поднёс то, что заказали, худощавый глянул на меня цепко, как муравей и что-то сказал собутыльнику на непонятном жаргоне.
— Эй, коротыш, — произнёс он с гнусавой растяжкой, — поди-ка сюда.
Я обернулся. Худощавый для верности поманил пальцем.
— Что будет угодно сеньору?
— Сейчас скажу, что угодно. Слушай Курро, — он поворотился к собутыльнику, — это ведь тот самый гальего [Гальего (gallego) — галисиец (исп.)] из новеньких, что трахает задарма нашего Куклёныша, жрёт и пьёт за её счёт и вполне доволен жизнью?
— Сдаётся мне, Кайман, он и есть, — коротко хохотнул красноглазый.
— Что скажешь, коротыш?
— Скажу, что у сеньориты Жаклин я снимаю угол, плачу́ четыре сентаво в неделю. С ней не сплю. Я так понимаю, ей без меня есть с кем этим заняться.
— Да ты дерзок, — худощавый присвистнул и подмигнул собутыльнику. — Угол он снимает. Снимаешь, ага. Только не угол, а портки… Ладно, гальего, ступай. Работа не ждёт. Только разговор наш не окончен.
Когда я вернулся к стойке, хозяин, проходя мимо тронул меня за локоть и кивнул в сторону кладовки.
***
— Слушай меня внимательно, Чапетон [Чапетон (chapeton) — так в испанских владениях в Америке именовали недавних выходцев со Старого света]. — сказал мне хозяин трактира сипловатым шёпотком. — Ты хоть понимаешь, что ты крепко влип?
— Очень может быть, сеньор. Мне не привыкать влипать. Дело обычное.
— Я бы не шутил на твоём месте. Тот человек, с которым ты говорил — Хуан Вальехо. Прозвище — Кайман. Слыхал про такого?
— Слыхал. Кажется, бандит. Да?
— Можно и так. За ним только одних убийств на семь виселиц наберётся. А он, чтоб ты знал, неделями гостит у городского судьи. Так вот, ты его, Каймана, похоже, сильно рассердил. А такие тут долго не живут.
— И что теперь делать?
— Не знаю. Попробуй смыться. Они вот только что вышли на улицу. Так что тебе лучше всего выйти через чёрный ход.
Я глянул на него — глаза бегают, рожа трясётся, как свиной студень, ручонки места себе не найдут. Смотрит, то в пол, то по сторонам. Аж смешно стало. Я и рассмеялся.
— Не ссы, хозяин, разберёмся.
Сунул незаметно в рукав нож для потрошения рыбы. С утра отточил на славу, как знал, что сгодится.
***
Я чуял, что Кайман и его человечек меня ждут, и ждут именно возле чёрного хода. Уж больно сильно трепыхался хозяин. Видать сговорились.
— Эй, гальего! Ты не меня ль ищешь?
— Да уж получается, что тебя.
— Ну так поди сюда!
Хуан Вальехо стоит посреди двора, ноги широко расставил, на пальце чётки из ракушек крутит, глаза блестят, издалека видать, и губы то и дело облизывает. Змея, ни дать ни взять. По всему видать, вкурил конопляночку
— Гальего, сколько ты уже живёшь с Куклёнышем?
— Да уж четвёртую неделю. Считай, с Пятидесятницы.
— Четыре недели! Четыре недели ты раздвигаешь ляжки моему Куклёнышу, моему любимцу. Как будто это для тебя я холил и лелеял эту пышечку. Ты теперь мне должен кучу деньжищ. Тебе жизни не хватит, чтоб со мной расплатиться. Ты теперь вообще никто. Ты — пёс приблудный. Как тебя звать-то, гальего.
— Энрике. Энрике Косме…
— Так вот забудь. Нету никакого Косме. Пёс тебя звать. Пё-ос! Скажу: лечь! — ляжешь, крикну: бегом! — побежишь вприпрыжку. Скажу: лай! — залаешь. Аф-аф-аф! Ну-ка, пёс, покажи нам как ты умеешь лаять. Аф-аф-аф! Ну?
— Да пошёл бы ты…
***
А ничего другого и не оставалось. Видно же было, что Кайман заходится. Конопляное бешенство пошло через край. Даже если я впрямь залаю, замяукаю, закурлыкаю, это ничегошеньки уже не изменит.
Кайман подскочил кошкой, двумя паучьими пальцами цапнул меня за горло прямо под челюстью. Уж не знаю отчего, но я тотчас перестал и видеть, и слышать, и дышать. Когда я очухался я обнаружил, что сижу спиной к стене, у меня раскалывается голова, а Кайман стоит прямо передо мной, скалится и обильно мочится мне на ноги. Давясь от тошноты, я поднялся.
— Ожил, Пёс? Однако я не слышал твоего лая. Ну-ка? Аф?
— Я уже сказал: пошёл в жопу…
И едва Кайман вновь распялил пальцы в свою дьявольскую клешню, я выпростал из рукава нож и без замаха вдавил лезвие ему под нижнее ребро. Снизу вверх. Нож влез в его окаянную плоть, как в спелую дыню. Даже звук был такой же. Лицо у Каймана сморщилось будто от кислого, сперва на колени сполз, как будто прощения попросить. Потом сразу набок.
Курро, приятель его, исчез куда-то. Перепугался, видать. А я ушёл не сразу. Зашёл в трактир. Налил себе кружечку рома ямайского и разом осушил. Хозяина как к скамье пришило. Потом прошёл на кухню, вылил на себя ведро воды, чтобы от вони этой паскудной избавиться. Вышел мокрёхонький, походя, плюнул под ноги хозяину и пошёл вразвалочку, насвистывая «Пальмиру». Зато, выйдя за ворота, помчался, только пятки засверкали. Ворвался в лачугу Жаклин, стал сгребать свои шмотки. Впотьмах, светильник зажигать остерёгся.
***
— Чего это та там гремишь, Чапе? Перебрал? Топчан свой не сыщешь?
— Ухожу я отсюда, Жаклин. Да… Так вышло.
— Ну вышло так вышло, велика беда. Кстати, ты мне должен четыре песо. Ладно, три. Положишь на стол и вали себе… А что ночью-то. Натворил чего?
— Натворил, натворил. Да такого, что тебе знать не надобно.
— Ну хоть намекни. Мне ж интересно.
— Человека порезал, вот что! И всё на этом. Нет времени болтать с тобой…
— Ты? Человека порезал?! Да ни по чём не поверю.
— Ага. Я сам бы не поверил. Ладно. Где-то тут был мой мешок. Куда ты его заныкала?!
— Заныкала! Свинья! Я его постирала. Висит вон на крылечке… А кого порезал-то? Можно узнать?
— Нельзя. Вообще, не твоего ума это дело.
— Скажи хоть: я его знаю?
— Да заткнись ты. А знать — знаешь. И неплохо как я понимаю.
— Знаю?!! Вот теперь ты не отвяжешься. Говори, кто он такой, иначе я крик подниму. Я могу, ты меня знаешь.
— Знаю, знаю. Скажу, только не визжи. Пырнул я ножом Хуана Вальехо. Каймана. Ясно тебе наконец? Ясно. Тогда прости и прощай. Три песо на столе…
Что тут было, сеньоры! Жаклин выскочила, в чём была, из-за висячей циновки. В чём была! Да ни в чём она не была, в чём мама родила, в том и была, прости господи…
— Ты зарезал Каймана? Каймана?!! Повтори ещё раз.
— Жаклин, нету у меня времени повторять. Что слышала, то и случилось. Прощай, Жаклин. Ты славная баба, хоть и шлюха.
Я уже распахнул дверь, чтобы идти, но тут Жаклин с каким-то звериным воем кинулась ко мне.
— Не уходи, Чапе! То есть… возьми меня с собой! Я тут не останусь…
— С собой? Да ты спятила. Ты-то мне на кой?
— Они скоро придут сюда! Люди Каймана. Они будут спрашивать: где галисиец? И если я им не скажу, где тебя искать, они меня убьют. И не просто убьют. Ты же знаешь, Кайман никого не жалеет. И люди у него такие же! Особенно одноглазый Дуарте, он вообще нелюдь.
Так что пришлось взять эту глупышку с собой. А куда было деваться. Убили бы её сукины дети, как пить дать. Такие дела, сеньоры.
***
Господь милостив. Не обошёл и нас многогрешных. Мы едва успели отойти от лачуги Жаклин, как услыхали крики, ругань. С полтора десятка мужиков с факелами уже ломились в её дверь. А сама она дрожала, всхлипывала, прижималась ко мне и поминала Деву Марию, о коей, думаю я, имела слабое представление. Так что мы ушли аккурат вовремя.
Уходить решили морем. У Жаклин были какие-то мутные знакомые среди контрабандистов. Договориться сразу не получилось. Люди, которые ходят за кромкой закона, бывают разборчивы и малоразговорчивы. Разговорить удалось лишь самого молодого из них, по имени Мануэль. Может, оттого, что сам он был галисийских кровей, и мы с ним вдоволь поболтали на родном наречии. Думаю, поимели действие широкие, крутые бёдра и бронзовые колени невольной моей спутницы Жаклин. По дороге он так рьяно пожирал её глазами, что я, право, опасался, что он, пожалуй, может возжелать с нею уединиться, отправив меня ненароком за борт кормить барракуд. Обошлось, однако.
Доставил он нас до северного портового городишки Пуэрто-Плата. Лично мне городок этот глянулся. Куда больше, чем Сан Доминго. Ну сколько можно мотаться-то, как степная былинка. Однако Жаклин подняла крик — мол, опасно, мол, Кайман запросто якшался с контрабандистами, посему его людям выведать, где мы, — как раз плюнуть. Уходить, говорит, надо в западную сторону, во французскую часть острова, там его людишки нас не достанут. И ещё она надеялась сыскать там какую-то свою родню по отцовой линии. Ну я и согласился.
Кто ж мог знать, что запад острова — сущий ад для чужеземца. Там, особенно в приграничьи, нет ни городов, ни дорог. А в деревнях сплошь чернокожие, беглые рабы, которые люто ненавидят и белых, и мулатов. Изъясняются на каком-то бесовском языковом вареве. Упаси Господь попасть им в руки. Раз как-то мы едва унесли ноги от вопящей оравы детей. Да, сеньоры, детей вообразите. Дети там — самой страшное.
Шли вдоль морского побережья. Там на пути попадалось немало брошенных рыбацких деревень. Кажется, люди ушли оттуда после землетрясения лет семь назад. В одной из таких нашли вполне пригодную парусную лодку, да не какую-то там туземную плоскодонку, а настоящий листербот голландской постройки. Даже название у него было — «SALAMANDER». Вот на этой саламандре мы и доплюхали с грехом пополам до городишки Кап-Аитьен. Городишка скверный, однако всё же город, как ни говори, а не утопшие в джунглях деревни с их богомерзким колдовством, истуканами и голодной злобой. К слову сказать, кто бы мне растолковал, ну как можно голодать, даже с голоду помирать в стране, где впору снимать по три урожая в год?
Там же, прямо в гавани, продали нашу посудину. Вселились в пустующую прибрежную хижину на сваях. Соседи сказали, что хозяин, вроде, ушёл в море по какому-то тёмному делу, и уж год, как не возвращается, вернее всего, и не воротится вовсе. А женщина его с горя спуталась с ворожихами, сдуру решила стать ясновидицей, хлебнула ихнего варева, окривела на один глаз, покрылась с головы до пят синюшными волдырями и говорить стала басом, как мужик. Ушла к знахарке в горы, там и сгинула. Тоже дело обычное.
Жили первые дней десять на денежки от продажи нашей «Саламандры». Потом Жаклин пробовала продать побрякушки — серьги, заколки с бисером из перламутра, колечки, браслетики из позолоченных ракушек. Ничего хорошего из этого не вышло: в первый раз ей всучили горсть фальшивых пиастров, во второй её ограбили и едва не зарезали трое черномазых пацанов. Гнались за ней до самой нашей лачуги. Когда я выбежал на крик, сукины дети припустились наутёк. Я таки успел догнать одного, огреть колом по башке, и пока остальные визжали и швырялись камнями, я усердно охаживал его тем колом по хребту, по заднице, по ногам. ««Если ты, le petit morceau de merde, попробуешь сюда ещё сунуться, я тебя утоплю, как паршивого котёнка, клянусь святым Флорианом. Tu Comprends?» Не знаю, хорош ли был мой французский, но те поганцы более не появлялись.
Жить, однако, впрямь было не на что. Жаклин, правда, как-то дала понять, что для общего пропитания готова вернуться к привычному ремеслу. Тем более, что девицы чоло в этом деле ценились весьма, особенно у моряков. За особый, какой-то мельхиоровый оттенок кожи и за изрядную ухищрённость в непотребном своём деле. Однако я ей сказал, что ежели хоть краем глаза этакое замечу, брошу её ко всем чертям. Прости меня Господи, но, кажется, на неё это произвело куда более сильное воздействие, нежели увещевания дюжины отцов церкви. К слову сказать, мы с ней к тому времени уже вовсю жили как мужчина с женщиной.
Перебивались случайными заработками. И вот как-то подвернулась работка — разгрузить рыболовную шхуну. Выгружал корзины с сардинами и тунцом. Ну и ещё какую-то, бог весть какую контрабандную хрень. Заплатили, между прочим, неплохо — за работу, за молчок, ясно дело. Посему я счёл, что имею право промочить горло. Зашёл в портовый кабак «Экуатэр», там по большей части обретался белый люд.
Взял себе полупинтовую кружку дьявольски крепкого «Перно́» и осушил залпом в два приёма. С непривычки захмелел. И вот тут подсаживается ко мне человечек. Примерно моих годов, разве что чуть постарше. Росту невысокого, немного повыше меня. Бородка реденькая, рыжеватая, клином. Вина себе взял лёгкого, но недешёвого, пить, однако, не пьёт, так, прихлёбывает, больше для виду. По всему видать, не из местных. Однако держится уверенно, спокойно, по сторонам не зыркает, хотя в тутошних злачных местах всякое случается, и почти каждый день. Не из местных, но народ в кабаке его знает, это видно. Глянул в мою сторону, кивнул, рукой махнул, как старому знакомому. Потом и подсел.
Сильно мне это не понравилось. Напомнила ту историю с Кайманом. Думаю, зря я сюда пришёл. Однако на Каймана повадками совсем не похож. Спросил, откуда я родом, Спросил по-французски, но как узнал, что я из Испании, к тому же галисиец, перешёл на испанский. Даже спел полкуплета «A miña alma». Нет, Кайман бы так не стал. Тут другое что-то.
Предложил ещё выпить. Я и согласился, что, думаю, кочевряжиться? Надо ж показать человеку, что я не замухрышка какой. Да и парень, вроде, неплохой, хотя непростой. Ну совсем непростой. Назвался Аланом, сказал, что ирландец из Корка. Что невеста у него там, в Корке, Мэдилейн. Мол, родители её, страсть какие важные, к тому же валлийцы, замуж девку не отдают, дескать, голь бесштанная, а туда же, в женихи гнездится…
В общем, заговорил он меня так, что я ему выложил всё про себя. Всё! И про папашу, и про шлюху Маурисию, и про конюшню, и про Каймана, и про Жаклин… Как говорится, понесло меня по кочкам. Вот так.
Ну а очухался, сеньоры, я в какой-то тесной каморке без окон. Передо мной глиняная кружка с водой. Башка гудит, как колокола на Пасху, прости господи.
Часу не прошло, как отворилась дверца и вошёл этот самый Алан.
«Доброе утро, Чапетон. Ты ведь сам так себя назвал, посему ты и будешь теперь — Чапетон, и никак иначе. Знаю, что не очень-то оно тебе доброе, это утро. Знаю, надо бы тебе, страдальцу, опохмелиться, да никак нельзя, у нас на судне не пьют. Да, Чапетон, ты на судне. И ты теперь — матрос. И это надолго. Чем мы занимаемся? Скажу так: наводим порядок. Пытаемся. Карибское море, оно как лоскутное покрывало — тут испанцы, здесь французы, там англичане. А мы — мы ничьи. Буканьеры. Слыхал, небось, такое слово? Да, мы грабители. А что, те, кто убивает индейцев, разоряет их святилища, переплавляет их священные чаши в слитки и переправляет в Мадрид на прокорм тостожопых грандов, пэров, маркизов, — праведники? На Гаити жили индейцы, и где они? А их нет. Их перебили во славу королей и святош, замордовали на плантациях, перезаражали холерой да сифилисом. И вот когда незваные хозяева узрели, что острова-то почти обезлюдели, и кормить их, получается, некому, они принялись возить чернокожих из Африки. Ты видел когда-нибудь невольничье судно? Вот я видел. И, скажу тебе: заглянешь в его трюм, и уж никаким адом тебя не испугать.
Однако полно об этом. Скажу напоследок: там, на берегу ты был никто. О тебя вытирали ноги. Скажу честно: ты и тут никто. Но! Тут у тебя есть шанс. Если ты выживешь, ты можешь стать состоятельным человеком. Если выживешь. Шанс небольшой. Но он есть. А там, в городе, у тебя его не было. И вообще, тут, на Гаити люди редко кто умирает своей смертью. И не бойся, никто тебя тут пальцем не тронет, у нас запрещено на судне поднимать руку на товарищей. Здесь наказывают, да, но — по-другому. Не дай тебе Господь узнать, как именно.
И напоследок, Чапетон. Не вздумай удрать. Сарагоса тебя везде сыщет. Он не любит, когда по суше разгуливают люди, которые знают про его дела…»
***
Вот так, сеньоры, я стал буканьером. Пиратом, проще говоря. Проплавал я с ними два месяца с небольшим. Был коком, плотником, брадобреем. Да много ещё кем. Но безвинной крови на мне нету, хотите Богородицей поклянусь.
Но повидал такого, о чём лучше и не вспоминать. Уж не знаю, что себе нафантазировал этот ирландец Алан, но только бо́льших сволочей и живодёров я не видывал. Разве что Кайман. Но тот хоть не мнил себя героем и мстителем. А Алан… ну есть такие люди, которые просто так на чёрное дело не пойдут, им непременно надо себя распалить изнутри словесами, думками, мечтами. Так им проще, видать. Это как если мужчина, у коего промеж чресл худоба, прежде чем блёклую бабёнку оседлать, вообразит себе в голове этакую пышногрудую цацу, а уж только потом за дело берётся. Да. Хотя сам-то он, Алан, никого не убивал. Только смотрел, как другие это делают, улыбался. Или кривился. Зато, говорят, был правой рукой у Сарагосы, капитана нашего. Во всех портах у него люди были знающие, подсказывали, что, где, куда да как. Сам-то Сарагоса был мясник мясником. К тому же и трусоватым. А про Алана говорили: этот чёртов Алан Келли никогда не ошибается. Да так оно и было.
Только однажды приключилась незадача. Пошли мы на город Картахена, которую Сарагоса называл Курочка с золотыми яйками. Всё шло хорошо поначалу. Пушки с форта били слабенько, наши только посмеивались, когда их ядра шлёпались, как лягушки, в полусотне ярдов от нашего борта. Уже и шлюпки на воду спустили. И вот тут, ударили недавно привезённые береговые пушки-карронады, да не с форта, а прямо с берега. Кто-то видать, предупредил картахенцев. Сперва по шлюпкам ударили, после по кораблю. Шлюпка ни одна не уцелела. И кораблю досталось. Еле ноги унесли.
Сарагоса, взбешённый, решил идти на Тортугу — чиниться и пополнить команду. Ведь не ведал, что погибель он там найдёт, а не починку. На Тортуге с нами приключилось такое, что расстрел в Картахене пустячком покажется.
Я в тот день сильно умаялся, помогал корабельному плотнику чинить фок-мачту. Вздремнул в камбузе. А во сне матушка моя привиделась. Я её часто во сне видел. Но всегда опечаленной, горько жалеющей сыночка своего дурковатого. А тогда — ну просто веселей не бывает. Смеётся, просто заливается. И рукой машет, хохочет и кричит: «Беги, сынок отсюда! Беги!». А позади неё — Жаклин, да не одна, а с ребёночком грудным на руках. И тоже — беги! Я говорю им обеим — куда бежать-то? Некуда мне отсюда бежать… Тут я и проснулся. Стал сон свой вспоминать да обдумывать. И вот тут-то всё и началось…
Сначала был толчок, да такой, что я скатился кубарем с топчана. Чуть затылок не расшиб о плиту. А потом — грохот страшенный будто Конец света грянул. Думал вообще оглохну. Выбрался на палубу, а там всё в дыму, судно горит, грот-мачта рухнула палуба накренилась, на ней люди корёжатся, вопли, стоны, пальба. Чужие люди какие-то, все в чёрном, с палашами, ну просто нечистая сила, ни дать ни взять. Ужас! Смотрю, а они капитана нашего, Сарагосу, уже тащат волоком из каюты капитанской, да ещё пинками подбадривают. Это что же, его Сарагосу, грозу Антильских морей пинками под жопу!? Тут-то мне и вспомнился опять матушкин крик во сне — Беги! Я и кинулся чуть не под ноги этим пришлым людям, хоть и страшно было.
Меня чуть не прикончили поначалу, едва увернулся. Да старший остановил. «Чего, спрашивает, тебе нужно-то, или скорой смерти захотел?» — «Никак нет, говорю, но только мне тут оставаться никак нельзя, лучше уж помереть».
Меня опять в сторону пихнули, даже прикладом замахнулись, не путайся, мол, тут под ногами, чёрт чумазый. Но старший опять остановил.
«С чего же ты решил, недомерок, что ты нам нужен? Тебя не тронут, и будь доволен… Звать-то тебя как, бедняга?»
«Чапетон, так меня тут все кличут».
Тут он расхохотался даже.
«Как?! Чапетон? И кем ты тут служишь, Чапетон? Главным потрошителем?»
«Помилуйте, говорю, каким потрошителем. Кок я тут, кашевар».
«Ну так есть у нас на судне кок, так что не взыщи, Чапетон…»
«Я и плотником могу. Конюхом, ежели есть надобность. Брадобреем ещё…»
Тут он потрогал рукой подбородок, усмехнулся:
«Говоришь, брадобреем? Ха, это мысль. Ладно, Арчи, хватай этого Чапетона и тащи на судно. Пора уходить. Заторчались мы тут. Боцман, командуй. Все на борт! С якоря сниматься, пошёл брашпиль! Лево не борт! Курс норд-норд-вест!...»
***
…А я и сейчас понять не могу, с чего это капитан того корабля, мистер Персиваль Вернон, храни его Богородица, взял меня на борт, а не прогнал к чёртовой матери? Ну не оттого же, что у него к тому дню отросла недельная щетина? Из жалости? Пожалел? Ну нет, он точно не из жалостливых. Тут другое что-то, другое. Жаклин, помнится, говорила, что, мол, Господь подарил человеку три глаза. Пара снаружи, один — внутри. Это глаз, который в душу может глянуть. Может, этот самый глаз и углядел что-то? Родственную душу? А? Скажете, ну какие могут быть родственные души у английского баронета и у беглого висельника? Это как знать, сеньоры, как знать. Такие вот дела.
