Яна. Лента Мёбиуса

[Фрагмент повести "ЛЕНТА МЁБИУСА"]

…А вот выйти на Парфёна было просто. Он был давно на плаву. Собственно, он уже не Парфён, а Никита Вадимович Берёзин. Заслуженный художник Российской Федерации. Депутат Законодательного Собрания, председатель Комитета по культуре и образованию. Выдвинут кандидатом в Госдуму от Руководящей Партии России.  Заслуженного художника он получил за полотно «Звезда Поволжья». Девочка на картине трогательно походила на пятилетнюю Ренату, внучку Главы региона. Такие дела.

Хотел поначалу напроситься на приём, но узнал, что у него уже неделю как выставка в городском музее изобразительных искусств. Выставка называлась «Летние грёзы» и занимала целое крыло второго этажа музея. Три небольших зала. Иннокентий, не задерживаясь, прошёл всю эту череду и в самом конце он наконец увидел то, ради чего пришёл. Тот самый портрет. Почему-то он не был удивлён, он был даже уверен, что его увидит, и увидит именно здесь, и именно в этом месте. В том зале больше не было картин. Только этот портрет, и всё.

Ему вдруг стало удивительно легко и просторно. Настолько, что он даже не помнил, сколько простоял возле портрета, вбирая его в себя волнами. «Вот я и пришёл, Вероника», — произнёс он вслух и ничуть не удивился, что девушка на портрете улыбнулась ему. Улыбкой взрослой женщины. «Полуулыбка, полуплач». И ещё… И ещё ему показалось, что рядом с нею — тень кого-то, покуда вовсе незримого, но которого он непременно увидит. Слёзы…

— Она жива, — сказал он негромко, севшим от волнения голосом. — Она сейчас жива. Она где-то есть. Я не знаю, где. Господи, где?..

— Действительно. Она как живая, — вдруг услышал он за спиной тихий, воркующий шепоток.

Вздрогнув, он увидел позади себя старушку в синей кофте-самовязке, таких же синих тренировочных брючках, седые волосы круглым коконом прихвачены на затылке заколкой. Он заметил её ещё раньше, она сидела, близоруко сгорбившись, за низким треугольным стеклянным столиком и что-то старательно записывала в Книге отзывов. Рядом с ней лежала книжечка с закладками, похоже, какой-то поэтический сборничек. К углу возле двери прислонены пакет с кульками и свёртками и палки для скандинавской ходьбы.

— Я уже давно смотрю на вас, — старушка дружелюбно улыбнулась. — Вы так вдумчиво изучаете портрет… Ведь чудо же, согласитесь?

Она даже руками всплеснула.

— Соглашусь, — кивнул, и повторил: — Чудо. И она жива. Это точно.

— Так вот и я же говорю, — вновь подхватила старушка. — Буквально как живая. Просто даже как-то не по себе бывает иногда.

— Да не «как живая», — с досадой отозвался Иннокентий, — просто — живая. Теперь я знаю точно.

— Вы её знали? — осторожно поинтересовалась старушка, перестав улыбаться.

— Да, — отрывисто ответил Иннокентий. — давно.

— Странно. Никто не знает, а вы знаете. Вы точно не ошиблись? Я вот специально у Никиты Вадимовича интересовалась. Он отвечает — не помню. Была, говорит, какая-то натурщица. Мало ли их было. Ну и в самом деле, мало ли у такого художника бывало натурщиц. Что ж каждую по имени что ли знать?

— Так и сказал? Натурщица?!

Иннокентию стало нестерпимо душно. «Натурщица? Не помню?! Гнида он ваш Никита Вадимович! Гнида и мародёр!!!» — захотелось ему заорать и даже ударить по чему-нибудь кулаком. По стене, по столу. Однако сдержался.

— Это не натурщица. Это дочь художника. Вероника.

Тут старушка разразилась долгим, шуршащим смехом.

— Ну я же говорю, ошиблись. У Никиты Вадимовича нет дочери. И не было. Был сын, но он умер. Осложнение после кори…

— Да причём тут, чёрт возьми, Никита Вадимович! — взорвался Иннокентий. — Вероника — дочь автора картины. Настоящего автора, понимаете? Картина называется «Портрет дочери Вероники». Написана в 1983 году…

Лицо старушки стало каменным. Бескровный рот превратился в канцелярские скобки.

— Я повторяю:, вы ошиблись, — проговорила она тихо и чеканно. — Автор картины Никита Вадимович Берёзин. Называется картина: «Портрет незнакомки в синем». Вот убедитесь!

Она повелительно ткнула пальцем в сторону таблички под картиной, словно требуя преклонить перед нею колени.

«ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМКИ В СИНЕМ».

В правом нижнем углу картины вместо прежней у-образной виньетки красовалась ветвистая закорюка, вначале которой возвышалась буква, напоминающая греческую «p».

— Ну вот! — умиротворяюще рассмеялась старушка. — Убедились?

— Убедился, да, — пробормотал Иннокентий. — Ты всё-таки сделал это, Парфён. Интересно, что ж ты ещё сделал?

— Что вы сказали? Я не поняла, — лицо старушки вновь стало настороженным и встревоженным. — Какой Парфён?!

— Что я сказал… — Иннокентий тяжело перевёл дух, — Я сказал, что этот ваш Берёзин — вор и негодяй.

— Да как вы смеете! — Старушка просто-таки задохнулась от негодования. — Я искусствовед со стажем, я заслуженный работник культуры, я Никитушку знаю с самой его юности! А вы… Кто вы такой вообще?!! Мне охрану вызвать?!

— Искусствовед? Вы?! Тогда скажите, а когда была создана эта картина? Под всеми картинами аккуратненько — дата написания. А здесь — ничего. Мастер ещё не определился?

— Какое ваше дело?! Это совершенно не ваше дело!.. Это его последняя работа и он просто не успел. Чего вы вообще хотите?!

— Это ещё как моё дело. Чего хочу? Хочу понять, отчего вы все лжёте? Все до одного. Последняя работа? Да вы гляньте, искусствовед, этой картине уж точно не меньше двух десятков лет! Там, на обороте должно быть написано — 20 сентября 1983 года. А давайте просто посмотрим…

— Охрана!!! — старушка вдруг резво подскочила к картине, вытянула руки, словно заслоняя её от посягательств, и заголосила громким, звенящим фальцетом. — Немедленно вызывайте милицию! В здании дэбошир и преступник!

— А я уж вызвал, Мирослава Марковна, — улыбчивый охранник закрыл проём квадратным своим туловом в униформе. — Они уж и подъехали. Так что, гражданин, лучше оставайтесь на месте и не усугубляйте.

Минуты не прошло, как у выхода монументально нарисовались аж два таких же плотных, улыбчивых милиционера.

— Дебоширим? — нахохлился один из них и ощутимо взял его за локоть. — С нами придётся проехаться. А приличный такой с виду.

Он хотел добавить что-то ещё более внушительное, но у него застрекотал телефон. Он глянул дисплей, что-то хмыкнул, неопределённо кивнул второму милиционеру и вышел в коридор. Вскоре, однако, вернулся.

— Короче, так, сержант, произнёс он недовольным голосом. — Этого перца сейчас отпускаем. Дело копеешное: не дебоширил, матом не выражался, имущество не портил. Трезвый, к тому же.

— То есть как не дебоширил?! — гневно верещала старушка. — Натурально дебоширил! Подумать только, посмел…

— Короче так, гражданин Евграфов, — не слушая её продолжал Первый милиционер. — Идите-ка сейчас к себе домой. Бога благодарите, что Никите Вадимычу сейчас скандал вовсе даже не нужен. Выборы на носу. Но учтите, гражданин: ещё раз учудите такое — сядете. И не на пятнадцать суток. У нас над каждым человечком статья висит. А то и несколько. У нас ведь младенчик народился — а над ним уже и статья готовая. Всё ясно?! — Первый, довольный собой, вновь грозно сдвинул щетинистые брови.

Иннокентий молча кивнул и, отодвинув плечом охранника вышел.

***

На следующий день прямо с утра был телефонный звонок. Номер не определился, какие-то пустые чёрточки вместо цифр. Это насторожило, Иннокентий хотел не отвечать, однако всё же ответил.

— Алло. Иннокентий Дмитриевич?

Женский голос. Низкий, даже чуть надтреснутый, будто простуженный.

— Да. С кем я говорю?   

— Нам надо бы кое-что обсудить. Весьма важное для вас. Дело в том, что…

— С кем я говорю, я вас спрашиваю, — резко перебил её Иннокентий.

— Давайте так: всему своё время.

— Знаете, не люблю многозначительности, мистификаций и розыгрышей. Говорите, кто вы и что вам угодно. Или, как говорится, конец связи.

— Хорошо. Меня зовут… Ирина Владимировна. Мы незнакомы. Вернее, я-то вас знаю. Заочно. Вы меня не знаете совсем.

— И что вам будет угодно?

— Просто побеседовать. И не по телефону.

— Ещё раз повторяю, я…

— Вы ведь интересовались одной картиной с выставки Никиты Берёзина?

— Ну да, интересовался! — с вызовом ответил Иннокентий. — И что вы имеете мне сказать? Что картина называется «Портрет незнакомки в синем», что автор её — Никита Берёзин, уважаемый человек, и чтоб я не искал приключений на свою задницу?!

— Успокойтесь. Мы отлично знаем, кто́ автор картины, и как она на самом деле называется. Так вы готовы говорить?

 — Положим, — с деланным безразличием ответил Иннокентий. И тотчас спохватился: — То есть, вы согласны, что автор картины вовсе не Никита Берёзин, а изображена на картине вовсе не безымянная натурщица?

— А давайте так: сегодня в пять вечера я вас буду ждать в парке Горького. Помните планетарий? Деревянное такое сооружение.

— Помню. Рядом с Комнатой смеха. Их ведь снесли давно.

— Да. Но планетарий остался. Вернее, его заново построили. Там, подальше кафе «Мечта идиота». Неплохое заведение, несмотря на дурацкое название. Там делают настоящий кофе по-ирландски. Вообразите, малоизвестное кафе, да ещё в парке, и — настоящий ирландский кофе! С корицей, шоколадом и даже виски. Напротив кафе, — дворик под названием «У Швейка». Там, в крытой беседочке я вас буду ожидать. В шесть часов, после работы. Хорошо?

***

Беседка была старая, чуть подлатанная, хаотически увитая стеблями дикого винограда. У входа возвышался аляповато-гипсовый Швейк с розовым носом, отдающий честь двумя непропорционально толстыми пальцами.

Напротив — то самое кафе, «Мечта идиота». На фасаде красовался румяный толстячок с расстёгнутыми подтяжками и ширинкой, блаженно ковыряющийся в носу.

Женщина, назвавшаяся Ириной Владимировной. Ей, пожалуй, лет сорок. Волосы седоватые, коротко стриженный ёжик со скошенной чёлкой. Тонкое, вытянутое лицо. Большие, сиренево-дымчатые очки. А кофе по-ирландски был впрямь чудесен и вполне уместен в ветреную промозглость.

— Ну и с чего начнём? — спросил Иннокентий, допив и опрокинув по обыкновению чашку вверх дном.

— Наверное, с того, что вы себя вели вчера на выставке… излишне эмоционально, скажем так.

— Возможно.

— Безусловно. Вы разберитесь, чего хотите, разоблачить или разыскать?

— Разве это не одно и то же?

— Отнюдь. Вас интересует женщина на портрете? Так вот, вы правы, это в самом деле дочь художника, Вероника Уланова.

 — А! То есть, вы знаете, что Никита Берёзин украл картины Виктора Уланова, и, возможно, повинен в его смерти, и молчите?

— Начнём с того, что Берёзин никак не повинен в смерти Уланова. Равно как и в пожаре. Насколько мне ведомо, у Берёзина всего две картины Уланова — «Портрет дочери» и «Холмы Андалузии». А пожар, как установило следствие, совершил гражданин Белозёров, тот, что незаконно завладел домом Виктора Уланова. Дом и сарай сжёг чтобы получить страховку, за что был осуждён на три года условно. Чужое добро впрок нейдёт. А Берёзин просто выкупил у Белозёрова две эти картины за бесценок. Хотел больше выкупить, но полуграмотный Белозёров что-то смекнул и в разы заломил цену. Берёзин, человек прижимистый, отступился. Как погиб Уланов, вы, наверное, знаете. Виновный, кстати, тоже отделался условным сроком. Якобы, за превышение необходимой обороны. Да, вообразите, адвокат ухитрился доказать, что тщедушный Уланов первым напал на толпу подвыпивших, взбудораженных мажоров. Кстати, немалую роль сыграло выступление свидетеля защиты, известного вам господина Владислава Каминского. Он красноречиво доказал, что потерпевший Уланов был человеком грубым, неуравновешенным, и сильно пьющим. Такие дела.

— А Вероника? — нетерпеливо перебил её Иннокентий. — Где она?!

— Вероника? — Женщина некоторое время помолчала, неторопливо закуривая. — О ней я могу вам доподлинно сказать только одно: она жива, это мы знаем точно. Как мы это установили, уточнять не буду, да и не вправе. Где она сейчас, сказать пока не могу. Могу лишь предполагать. В нашей стране три с небольшим десятка человек, которых зовут Вероника Викторовна Уланова, и которые родились 20 сентября 1969 года. И нету среди них той, кого мы с вами ищем. В Уржумском детском доме есть только дата её прибытия — декабрь 1985. И всё. Пробовали найти её детдомовскую подружку Лидию Заварзину. Но женщина уже давно сидит на наркотиках и практически неадекватна.

— О ней могли бы знать люди из окружения Парфёна. То есть, из бывшего окружения. Те, кто был в тот день в мастерской.

— Давайте по порядку. Дина. Точнее, Диана Робертовна Акмалова. Ныне — Диана де Баккер. Живёт в Бельгии, в городе Остенде. Была замужем, сын Бенедикт, четырёх лет. Развелась. Причина банальна: супружеская измена в очевидной форме. Согласно брачному контракту, осталась без гроша. И без права общаться с сыном. О последнем, впрочем, не переживала.

Сошлась с антиглобалистами. После нашумевшего митинга в Брюгге очутилась в тюрьме за то, что стреляла в полицейского. Хотя стреляла-то, на самом деле, не она, а её друг и соратник по борьбе. Однако на допросе и он, и прочие соратники дружно указали на неё. От пожизненного срока её спасло то, что раненый полицейский пришёл в себя и заявил, что стрелял в него мужчина. Друг и соратник, пакистанец Гулам Дехвар, к тому времени уже благополучно отбыл из страны. Арестован Интерполом на Северном Кипре.

О реальном существовании Вероники она конечно знает, даже пыталась деликатно вымогать у Берёзина деньги за молчание. Поэтому ничего не скажет.

Теперь Ханиф. Гарипов Ханиф Булатович. Воин-интернационалист, как нынче говорят. Снайпер. Был в плену после разгрома его роты на перевале Пейвар-Котал. Награждён орденам Красной Звезды за то, что он во время боя лично уничтожил командира каравана, Иззатуллу и его помощника. Замешательство позволило остаткам отряда отойти и спастись. В 1990 году Ханиф был осуждён на двенадцать лет за убийство: поджёг баню с женой и ёе любовником. Потом, опомнившись, вытащил обоих. Жена выжила, а любовник скончался в машине скорой помощи. На срок повлияло то, что погибший был участковым уполномоченным и находился при исполнении: в обгоревшем предбаннике висела милицейская форма и табельное оружие. В 1993 году подрался в камере, по словам, заступился за изгоя, раскроил голову кому-то из блатных. Умер при не прояснённых обстоятельствах в Соликамской пересылке.

Вогулов. В прошлом — доцент кафедры научного атеизма. В 1990 году вместе с супругой Софьей Марковной и пасынком Аликом уехал в Израиль. Через два года вернулся, уже без Софьи Марковны и Алика. Не срослось. Ныне Евгений Генрихович — внештатный сотрудник штаба Правящей Партии России. Сочиняет скабрёзные стишки-потешки на политические темы. Тем и живёт человек.

ЯНА. Вот она единственная могла бы реально помочь. Увы, Яна Артуровна Крапивина скончалась шесть лет назад в Кировском областном хосписе.

Незадолго до того был суд, три недели в следственном изоляторе. Вменили сразу по трём статьям: клевета, вымогательство и даже, вообразите, проституция. Последнее, впрочем, доказать не получилось: из пятерых свидетелей обвинения в суд явились лишь трое. Да и те повели себя неадекватно: один был пьян и уснул так, что пристав не смог его растолкать. Двое других путались в показаниях, говорили невпопад и покинули со скандалом зал суда.

Двое из пятерых, как я уже сказала, в суд предпочли не явиться. Убедил их в этом адвокат, сообщив деликатно обеим дамам, что их свидетельства вполне могут выглядеть как дача заведомо ложных показаний. Срок — до двух лет… И дамы поскромнели. Кстати, не желаете узнать, что это были за дамы? Нет? Странно. Однако всё же скажу. Первая — Дина.

— Почему-то так и подумал, — буркнул Иннокентий. — Ну а вторая? Говорите уж…

— А вторая — мама ваша, Казимира Владиславовна. Да. Она сказала, что спасает своего сына «от наваждения и порока», и что вы, вроде, сами просили её обратиться в суд.

Женщина глянула на него с вопросительным прищуром.

— Это не так, — Иннокентий побагровел. — Я ни о чём таком не просил. Я вообще ничего не знал о том суде. Можете мне не верить, но…

— Отчего же, верю, — кивнула женщина. — Как сказал один доморощенный философ, один Господь ведает, каких порой чудовищ вынашивает безоглядная материнская любовь.

— Меа кульпа — пробормотал Иннокентий, опустив глаза. [Mea culpa (лат.) Моя вина. Формула покаяния в исповеди.]

— Да полноте вам… В общем, по двум первым статьям судом была признана виновной. Прокурор запросил пять лет исправительной колонии. Суд постановил — три года. Однако адвокат представил суду справку о том, что у обвиняемой рак крови третьей степени, и наказание постановили считать условным. Потерпевший, гражданин Дресвянников Никита Вадимович, приговором был недоволен, потребовал проверить подлинность справки — «Да вы гляньте, она здорова, как конь!». Впоследствии между подсудимой и потерпевшим завязалась шумная словесная перепалка, за которую гражданка Крапивина была оштрафована, ибо во-первых, повторила свои «бездоказательные обвинения» в воровстве и подлоге, во-вторых, прибегла к нецензурной брани в адрес потерпевшего и даже гражданина судьи.

Кстати, на суде Яна упомянула имя Вероники Улановой, сказала, что ей угрожает опасность от потерпевшего Дресвянникова, он же Берёзин. Однако это судом принято во внимание не было. Сам же потерпевший заявил, что ни Вероника, ни её отец ему решительно незнакомы. Такие дела.

— М-да. Как говорится, дятлы не поют, дятлы стучат… И что, шансов докопаться до истины нету? Где картины, неизвестно. Где дочь художника, неизвестно. А что известно? Как звать пасынка профессора Вогулова, или любовника Дины Акмаловой? Браво! Титаническая работа.

— Понимаю иронию. Но не разделяю. Где находятся картины, известно. Почти все. Почему они не на поверхности, постараюсь объяснить. Если вы не будете перебивать меня ироническими эскападами. Сами-то вы когда вспомнили происходившее тогда? Вчера? Позавчера?

— Три дня назад. Это имеет значение?

— Вообразите, имеет. Мы столкнулись с необъяснимым явлением и пытаемся его понять. Наши возможности обширны, но не безграничны… Не перебивайте, я знаю, что вы сейчас скажете... Вот скажите, что такое гений? Ну просто дайте своё определение.

— Гений? — Иннокентий с неудовольствием пожал плечами. — Это… высокоталантливый человек. Как-то так.

— Высокоталантливый. И всё?

— Высокоталантливый человек, которому повезло реализовать свои таланты в полной мере. Так.

— Ага. Уже лучше. Что-то ещё?

— Человек, который совершил то, чего никому до него не удавалось. Я, по правде, не пойму, к чему весь этот школярский опрос.

— Гений — понятие во многом надуманное, — словно не слыша его, продолжала говорить женщина. — У нас ведь кого только в гении не записывали. Потом, порой, стыдливо забывали. Но по-настоящему, гений, вернее, Абсолютный гений — это тот, который совершил невозможное. Которые совершил то, что не укладывается в сознании. Который заглядывает ЗА. И не просто заглядывает, но и осознаёт, осмысливает и воплощает. Вот таким Абсолютным гением и был Виктор Уланов. Вы видели одну его картину. Так?

— Ну да. И ещё одну репродукцию.

— Могу сказать так, это две наиболее приземлённые, вернее, земные. Общечеловеческие что ли. Но и они — потрясают до дрожи, даже самых несведущих в живописи. Вероятно, потому, что и там — сильнейший отсыл в подсознание. Ну вы помните. Ведь даже репродукция из глянцевого журнала мгновенно воспроизвела в вашей памяти то, что вы тщетно силились вспомнить аж двадцать лет. Ведь так?

— Положим. Но откуда вам известно?

— Об этом позже. Но упреждаю: я не из ФСБ, тем более, не из МВД. Скажу даже больше: они, скорее всего, вообще не в курсе. Так вот, если те две, увиденные мельком картины, произвели такое воздействие на вашу психику, что говорить об остальных? Их всего тридцать две. И некоторые из них — выше понимания современного человека. Они, вроде бы, созданы дешёвыми, магазинными кистями, фабричными красками. И вот простейшими красками сказать, то что немыслимо передать словами или даже просто вообразить, сфантазировать… И отчего Природе (или Богу, для меня, по сути, это одно и то же) было угодно оделить этим нечеловеческим даром сварщика ТТУ Витю Уланова — загадка столь же непостижимая. Случайный жребий или намерение запрятать поглубже? Так вот, мне довелось увидеть только одну из таких картин. Она называется «Созвездие «Волосы Вероники». Что там? Да ничего особенного, просто звёздное спиралевидное скопление, фрагмент звёздного неба. Но я, вообразите, сейчас не помню, сколько я возле неё простояла. Говорят, не менее получаса. Очнулась в кресле, вокруг люди хлопочут, гадость какую-то под нос тычут. Оказывается, я в обморок грохнулась прямо возле картины. А я ведь полтора года проработала операционной сестрой в гарнизонном госпитале в Шинданде, насмотрелась всякого, думала нервы у меня воловьи. Меня потом спрашивали, а что, мол, ты там увидала такого? И я, вроде бы, ответила: увидела Бесконечность, увидела то, что будет ТАМ И ПОСЛЕ. Хотя я-то ничего такого не упомню. Иногда, во сне появляется слабое дуновение того воспоминания. Но к утру не вспомнить. Помню только что вот это, увиденное было каким-то очень простым, даже обыденным, из разряда того, что, вроде, как же я сам-то не догадался?! Ну вот как упавшая звезда. Просто же...

— Отчего ж обморок? Так сильно испугались?

— Тут не страх, тут другое. Я увидела и осознала то, чего не должна была видеть и знать. Помните рассказ «Ультима Туле» Набокова?

— Признаться, не читал.

— А прочтите, весьма любопытно. Так вот, подобных работ, повторяю, несколько. Одна из них — «Мене. Текел. Фарес». Вам знакомо это словосочетание?

— Что-то из Библии, да? Какое-то предостережение. Вроде, всё предопределено и тебе ничего не дано поменять. Так?

— Ну примерно. Но уже нынче бытует мнение, что та история про вавилонского царя впрямь имела место быть, но что надпись истолкована потомками неверно, что три этих слова содержат некий грозный смысл, что она, надпись, в трёх словах уместила простой ответ на мучительные вопросы, которые человек задаёт себе вот уж много тысячелетий.

— А что ж там было, на той картине? Огненные буквы?

— Не знаю. Но, говорят, никаких пиршественных столов. Просто каменная стена и пылающая надпись. И всё…

— И кто это говорит.

— Тот, кто видел. Говорил сбивчиво. Неохотно. Нынче живёт уединённо, не общается ни с кем…

— Ну понятно. Знаете, ваши россказни смахивают на триллер. В триллере главное — недосказанность. Этакая многозначительная. Правда?

— Не знаю, о чём вы. Если я чего-то недоговариваю, то, стало быть, мне не всё известно и понятно. Стала бы я зазывать вас в этот парк только ради того, чтоб поморочить вам голову. Вот скажите: как вы думаете, отчего вы почти двадцать лет не могли вспомнить события того воскресного дня? А потом вдруг вспомнили. Но, опять же, не всё. Ведь не всё же?!

— Не всё, — неохотно ответил Иннокентий — Помню только улицу. Хорошо помню. Дом. А вот…

— А что было в доме не помните. Или почти. Это наверняка значит, что в этом доме вы увидели то, чего не должны были видеть… Вы в самом деле верите, у вас амнезия от какой-то там душевной раны? Чушь! Такие амнезии случаются только в бразильских мелодрамах. У вас попросту стёрт фрагмент памяти. Как мокрой тряпкой на школьной доске.

— Бред какой-то Вы в самом деле верите тому, что говорите? Ладно, я не помню, что было в том доме. Но куда девалась Улица?! Да, та самая улица Ветряная. Я её помню будто ходил по ней всю жизнь, а её — нет. То был не фантом, не игра воображения. Её не переименовали, не снесли, не застроили. Она просто исчезла. Канула. Её что, тоже — мокрой тряпкой?! Кого не спроси про неё, все только руками разводят.

— М-да. Вот тут самое трудное. Улица не исчезла. Она осталась там, где была. Просто — по ту сторону… Не перебивайте, пожалуйста! Вы ведь помните наверняка такую штуку, как Лента Мёбиуса? Простейший трюк, доступный ребёнку, но который доказывает возможность перетекания многостороннего в одностороннее, и наоборот. Это если под руками лишь бумажная лента и конторский клей. А если… Ведь Вселенная, в сущности, повторяет себя в мелочах. Устройство Солнечной системы в точности копирует устройство атома, и далее. Лента Мёбиуса — изгиб спирали пространства и времени, искажённая бесконечность, перетекающая самоё в себя. Когда внешнее становится внутренним, оставаясь внешним. Тайное — явным, оставаясь тайным.

— Ну да, как же. Геометрическая эквилибристика. Лента Мёбиуса, Бутылка Кляйна. Что-то там ещё…

— Наверное, со стороны я сейчас произвожу впечатление выжившей из ума. Я и сама так думала, когда слышала от других подобные россказни. А теперь я думаю об этом постоянно. И иногда, вообразите, мне кажется, что я вот-вот… Я уже готова принять, воспринять, уже готовлю в сознании полочку для нового знания… И всякий раз некая рука выталкивает меня из той тёмной комнаты, когда я уже почти нащупываю рукою выключатель, чтобы её осветить. Тебе сюда нельзя, говорит мне Некто и выталкивает, выталкивает.

Женщина на мгновение сцепила пальцы и зажмурилась.

— Ладно, хватит пока об этом. Вернёмся к картинам. Нам стало известно, что Никита Берёзин вознамерился продать ту картину. Видно, да не сытно. Разумеется не здесь, не у нас, а в отдалении. Понял, вероятно, что сглотнул кусок, который не в состоянии переварить, что кустарный фокус-покус рано ли, поздно ли будет раскрыт. Ну и как говорится, деньгу́ проел, позор остался. Причём, позор, который напрочь перечеркнёт всё, что он усердно высиживал годами. Кстати, вчерашняя заварушка в музее ИЗО уже не первая. Примерно месяц назад на выставке в ДК Строителей к нему подошла девушка и прилюдно спросила: «Никита Вадимович, а вот эта картина, она точно ваша?» Говорят, маэстро стало плохо. Что-то с сердцем. Пока суетились, капли капали, девушка исчезла. В книге посетителей осталась запись большими печатными буквами: «НЕЗНАКОМКА». И вы знаете, что именно довело мэтра до сердечного приступа? То, что дева та была уж очень схожа с той, что изображена на картине. Попробуйте задуматься над этим, Иннокентий Дмитриевич.

— Вы думаете, та девушка…

— Думаю, да. Думаю, что девушке той около двадцати лет. Думаю, вы сможете найти её и её маму, Веронику Уланову, как бы она сейчас ни именовалась. Думаю, вам это будет проще, чем нам. Если конечно, вы впрямь желаете кого-то найти, а не заниматься самокопанием и рефлексиями.

— Двадцать лет… И что, ничего не удалось прояснить про ту девушку? Мне показалось, что…

— Что наши возможности безграничны? Увы, мой друг, я сама так думала.

— Наши. Мы. Нам. Многовато многозначительности. Кто вы вообще? Откуда? Вы там знаете всё, я не знаю ничего. Кроме того, что вы соблаговолите мне сообщить.

— Непременно желаете знать? Извольте. Но это долгий разговор… А не могли бы вы сходить в кафе и принести пару кофе. Ну того, по-ирландски. Ибо разговор, повторяю, долгий и серьёзный.

***

Когда Иннокентий вышел из кафе с двумя чашками кофе на латунном подносе, той женщины уже не было в беседке. На столике возле пепельницы — визитка с надписью «Ирина Владимировна» и ленточка из бумажной салфетки, наскоро скреплённая скрепкой в перекрученное колечко. На обороте визитки надпись: «Яна. Так зовут твою дочь. Думаю, вы скоро встретитесь. Не прощаюсь».