Мёбиус

[фрагмент повести «Лента Мёбиуса]

Человек сидел на скамейке давно не существующей автобусной остановки. От остановки остались лишь скамейка, проржавевший, скособоченный навес над нею, да табличка сверху с надписью — чёрным по жёлтому — "ОСТАНОВКА ул. «Николая Щорса». Редкие прохожие косились на сидящего удивлённо и неприязненно. Лишь один спросил, не останавливаясь: «У вас всё в порядке?» и, не дожидаясь ответа, поспешно засеменил по своим делам.

Потом его осветила фарами патрульная машина. Однако не найдя в его облике ничего предосудительного, погасила фары и поехала дальше.

И тотчас, почти след в след подкатило такси. Из него после долгой возни, смешков и бормотаний вылезли трое.

«Так это здесь?! Ну райончик! Прямо как в фильме ужасов», — недовольно протянул Первый, коротко стриженный под бобрик, коренастый, широкоскулый, в красной бейсболке козырьком назад.

«Выходит так, — с сипловатым смешком ответил Второй, в серой с разводами толстовке с надвинутым на брови капюшоном и нелепых, не по сезону шортах. — Вон сидит чудик какой-то. Сейчас его и спросим».

— Послушайте, уважаемый, — заговорил Третий, подойдя к сидящему на остановке, — вот вы, я гляжу, добрый, сердечный человек. Уж выручите, пожалуйста! Надо срочно позвонить любимой девушке. А телефон сел. И у друзей моих сел. Вы, уважаемый, телефончик свой не одолжите ли на чудное мгновение?

Сидящий на скамейке молча кивнул, вынул из кармана плаща телефон и протянул. Третий, торопясь, подхватил его.

— Уёх ты. Да он у тебя козырный, телефончик-то. Ну прямо не знаю, как благодарить», — смеясь сказал он и сунул телефон в карман. Слышь, друг, раз ты такой богатый и упакованный, может, что другое подкинешь на бедность? Я не гордый, не побрезгую. Можно наличными.

— Верните, пожалуйста телефон, — тихо произнёс сидящий и поднялся.

— А если не верну, тогда чо? — Третий хищно осклабился, однако на всякий случай отодвинулся назад и покосился на приятелей.

— Слушай, а я тебя вспомнил, — вдруг рассмеялся Сидевший на скамейке. — Вот ты сказал: «тогда чо?», я и вспомнил. У тебя тогда собака была. Прайд. Да? Мы тогда немного поспорили, но в итоге разошлись миром. Как он, кстати, Прайд твой? Жив-здоров?

— Нет, — сумрачно ответил Третий. — застрелили Прайда. Менты. Суки! Он на них бросился, когда они меня повязали. Локоть одному прокусил. Прикинь…

Он не договорил. Его бесцеремонно отодвинул плечом Первый.

— Слышь, ты, ботан. Ты тут нам мо́зги не пудри. Вспомнил он, мля! Ты у меня сейчас маму родную забудешь, тебя овсянкой будут с ложечки кормить по жизни. Понял?!!

— Да понял я, понял. Так чего ты хочешь-то?

Первый набычился и сжал кулаки. Однако заметно было, что он, несмотря на повадку и густые манеры, вовсе не из числа бывалых уличных бойцов, и что явное отсутствие какого бы то ни было страха и даже насторожённости у стоящего напротив, его обескураживает и понемногу разжижает. И теперь надо сделать хоть что-то, дабы не выглядеть уж полным дерьмом.

И вот тут появился Мёбиус…

***

 Так звали собаку. Мопс чёрного окраса с аккуратным белым пятном выше переносья, полтора года от роду. Обитал на заброшенной стройке за медцентром «Асклепиос». Лет пять назад задумали там строить инфекционный корпус для медцентра. Но руководителя центра нежданно посадили за незаконный оборот наркосодержащих препаратов. Стройка замерла. Лишь унылые серые каркасы да полурассыпавшиеся вагончики-времянки. И ещё — стайка бродячих собак.

Они приблудились ещё когда шла стройка, и было чем поживиться. Стройка закончилась, псы остались. Верховодил чёрно-рыжий кобель Фанг, помесь дворняги и овчарки. В вожаки выбился благодаря хватке, чутью, изворотливости и злопамятной жестокости. Ему не перечил даже английский дог Ричи.

Ричи был огромен, инфернально чёрен и устрашающ. А от трубного лая приседали даже поднаторевшие в схватках питбули и доберманы. Был, однако, покладист и великодушен. Мог бы стать главным в стае и легко подмять трусоватого Фанга, если б захотел. Однако не захотел, ибо считал всю эту суетную жизнь среди бетонных блоков мёрзлых обглодков не более чем затянувшимся недоразумением. Он твёрдо верил, что непременно придёт время и всё вернётся, былые хозяева придут за ним, виноватые и смущённые, нацепят так сладко пахнущий кожей ошейник и вернут туда, в просторную квартиру на восьмом этаже, где так чудесно пахнет домашней лапшой и мозговой бараньей костью, и ещё целая уйма запахов, которые могут быть только там и нигде более на всём белом свете. И где есть коврик с синими ромбиками, на котором он наконец выспится всласть. Ну и он, конечно, всех их простит. Да. Даже Евгению, вторую жену хозяина. Ту, что втихомолку отвезла его в пригородный посёлок Аракчино, привязала у крыльца магазина да и сгинула. Ну люди, что с них взять, нельзя им верить. Но он верил. Верил, что всё вернётся, хоть и точно знал, что в той квартире на восьмом этаже давно живут другие люди.

У Мёбиуса-то в этом плане иллюзий не было совсем. Там всё просто: их было восемь. Троих щенят признали бракованными. Среди них Мёбиус — врождённый вывих тазобедренного сустава. Хозяин с такими вообще не цацкался. Одного усыпили сразу, другого успели продать задёшево какой-то слезливой старушенции. А он, Мёбиус, сбежал. Потому что младенческим чутьём своим понял: шприц для него уже распакован.

Его, погибающего, выходила кошка Майя. Эту тёмно-серую сибирскую кошку знал весь двор. Дети звали её Майка не хромай-ка. Майя впрямь прихрамывала на левую переднюю лапу, что не мешало ей при надобности развить просто-таки головокружительную скорость. Майю уважали и побаивались. Особенно Гансик, кастрированный персидский котик. Завидев Майю, он принимался жалобно урчать и проситься на руки к хозяйке.

Когда-то Майя жила в роскошной пятикомнатной квартире в микрорайоне, где селилось партийное начальство. Хозяйкой её была Ольга Валентиновна Пурина, бывший первый секретарь горкома комсомола, известная в ту пору личность. Долго жила в вызывающей роскоши. Была расчётлива, но не скаредна, осторожна, но не труслива, могла идти напролом, но не делала подлостей. Когда разразилась Перестройка и буффональный московский путч, поддержала не того, кого надо было, за что поплатилась впоследствии чередой ошеломляюще грязных публикаций в прессе. Бывшие её подопечные, прежде бессловесные аппаратные шестёрки, поначалу перестали с ней здороваться, а потом и вовсе смеялись в лицо, когда она обращалась за помощью. «Кто пустил сюда эту старую б-дь?!» Умерла в гордой бедности. На второй день после похорон объявился её доселе не известный внук Олежек, обладавший, несмотря на инфантильный вид и диабетическое сложение, сучьей хваткой. Он проворно и жёстко отсеял всех прочих внуков, внучек и племянников. Завещание же самой Ольги Валентиновны, в коем она отписала всё своё имущество музею Ленина, что по улице Ульяновых, так и не увидело свет, пропало и более не объявлялось.

Вскоре после Олежека в квартиру въехала некая Эмма с шестилетним мальчиком Даней. А через неделю совместной жизни Майя расцарапала мальчику Дане руку и лицо до крови, когда тот пытался поднять её вверх за хвост. Далее был вопящий скандал, после которого наследный внук без долгих раздумий взял Майю за загривок и выбросил с балкона третьего этажа. Вот она и хромает с тех пор, хоть и по счастью приземлилась на кузов хлебовозки. Такие дела.

Майя взяла его под покровительство, буквально вылизывала, как своего детёныша. И просто сатанела, если кому-то в голову приходило его обидеть.

А через месяц пропала. Когда прошло три дня и она не вернулась, Мёбиус своим щенячьим умом понял, что она не вернётся никогда. Потому что это Майя. Если её нет три дня, значит случилось то тёмное, о чём он, Мёбиус, не должен думать. Такие дела.

Мёбиусом он стал случайно. Кто-то из малышни во дворе, что напротив стройки, шутки ради повязал игривому и миролюбивому псу на шею ярко-оранжевый бант. Хотел потом снять, но мама гневно воспротивилась, мол, ещё чего, после шелудивого барбоса брать бант домой. Пусть себе. Так он и остался с бантом. Ему даже кличку поначалу придумали — Бантик. Но потом мальчик Альбертик, прозванный Киндерсюрпризом за то, что в третьем классе легко освоил матанализ и теорию вероятностей, назвал его Мёбиусом, указуя на ленту. Лента потерялась, кличка осталась.

Небольшой жизненный опыт, а, главное, врождённая интуиция помогали Мёбиусу выживать, особенно в беспощадные, бесприютные зимы, без труда выходить из сложных уличных коллизий. Он легко освоил аксиому дога Ричи: ВЕРИТЬ НЕЛЬЗЯ НИКОМУ. Особенно людям и кошкам. Исключение было лишь для незабвенной Майи.

***

…Итак появился Мёбиус. Появился, встал рядом, угрожающе зарычал. Он знал, что когда-нибудь это произойдёт: он встретит Того Человека. Да более того, он, возможно, сможет его защитить, как тот его когда-то.

— Что ещё за чмо кривоногое? — хмыкнул Первый и шагнул ближе. Его изрядно качнуло, Мёбиус нахохлился и заурчал сильнее.

— Зимбабвийский аспидный мопс, — хохотнул Третий. — Укус страшнее кобры.

— Хватит балаболить, — пробормотал Первый, однако опасливо остановился.

— Ага. И тебе хватит. Отчепись от мужика. И вообще, я тут по делу и на гоп-стоп не подписывался.

— Не подписывался? А кто у лоха́ телефон оттянул?

— Так то ж в шутку. Мы ж с ним, считай, давние знакомые, — Третий, с сожалением вздохнув, вытащил из-за пазухи телефон, подбросил на прощание на ладони и протянул Тому Человеку. — И не лох он никакой. Нормальный мужик, не ссыкло, как некоторые. Да… А ведь пёс-то тот самый. Очуметь. Надо ж, вспомнил тебя. Не зря толкуют, собаки добро лучше людей помнят. А у псины-то, кстати, имя есть. Да. Чудно́е такое. Мёпис. Как-то так. Его так из-за ленточки прозвали. Была у него, вроде, лента на шее. Мёпис…

— Мёбиус, может быть? — Тот Человек оживился. — Лента Мёбиуса…

— Ну да, вроде так. — Третий вдруг присел на корточки возле мопса. — Эй, псина, помнишь меня? Ты на Прайда зла не держи. И на меня тоже…

 «Да ладно, — повёл головой Мёбиус, — что теперь вспоминать».

— Прайд, он верный был, — вдруг всхлипнул Третий. — Вот как ты, Мёпис. Таких верных среди собак не сыщешь, а уж среди людей — говорить нечего. Жизнь за меня отдал, считай, под пулю пошёл, прикинь? Думаешь, он не знал, что у мента пушка была? Всё он знал. Собачары пушку за версту чуют. Мусор тот покусанный потом телегу накатал, будто я на него пса натравил. Мне бы тогда вообще лет семь светило, а то и больше. Ладно, среди ментов один честный оказался. Показал, что тот мент меня ударил. Под дых. А тут пса разве удержишь. Светка, жена, и не удержала. Ну и получил я в итоге два года и вышел по УДО… Ладно, пойдём мы уже, помолясь. Зря что ли на эти выселки из центра сайгачили. А ты, мужик, тут тоже не гужуйся, район зачуханный, шантрапы дохренища.

***

Те трое удалились. Иннокентий перевёл дух, глянул на своего спасителя.

— Стало быть, ты и есть Мёбиус, приятель? Как всё просто... Однако прощай, друг мой нежданный.

Иннокентий нахлобучил шляпу и зашагал в сторону шоссе. Обернулся. Сам не ведая почему. Мёбиус стоял неподвижно, глядя ему вслед выпученными карими глазами.

— И что ты вылупился, герр Мёбиус? Кушать, небось, охота?

«Да неплохо бы, — кивнул Мёбиус и широко облизнулся. — Я вообще-то ещё не ужинал. Да что с тебя взять. Небось, даже захудалой косточки нету?»

— Нету, — огорчённо вздохнул Иннокентий. И вдруг просиял, — Но это поправимо! Вон там, за пустым киоском, моя машина. В ней, правда, тоже харчей нет. Но можно проехаться туда, где они найдутся. Поехали?

«Право, не знаю, — смутился Мёбиус. — Удобно ли?»

— Нормально. Ты, Мёбиус, как в смысле выпить?

«Скажете тоже, — вновь стушевался Мёбиус. — Мы не употребляем».

— Знаю, знаю. Так ведь и я, по сути, не употребляю. Просто сегодня… Ладно, герр, поедем, пожалуй. Там и разберёмся.

***

Когда София Михайловна услышала наконец вкрадчивый скрежеток ключа в скважине, у неё уже был наготове шквальный скандал со всевозможными проклятьями («это становится невыносимым!», «как прав был папа!»), клятвенными заверениями о неизбежном и скором разводе («да хоть завтра!»).

От швыряния в лицо обручального кольца София Михайловна с сожалением отказалась: кольцо туго снималось с пальца, возникла бы суетливая возня, которая бы всё смазала. Однако когда дверь распахнулась, почтенная София Михайловна напрочь позабыла свои заготовки.

— Что это? — внезапно севшим голосом прошелестела она

— Это? — притворно удивился Иннокентий. — А, это! Это, дорогая, мой друг. Мёбиус, поздоровайся же наконец с дамой.

«Здравствуйте, — застенчиво сказал Мёбиус. — Мне, право, неловко, что я вот так, среди ночи…»

— Кеша, ты пьян?! — дрожаще горловым голосом выкрикнула София Михайловна. — Ты, пьяный, был за рулём?!!

— Э, нет! — Иннокентий грозно нахмурился и покачал головой. — За рулём я был трезв, как… алмаз! Да. Но как добрались, слегка… Да. Но мы не о том говорим. Соня, у нас дома есть сосиски? Нет? Или что-нибудь этакое. Ну… холодный ростбиф? Антрекот наконец с соусом тартар. Нет? Мой друг проголодался. Да и я бы не отказался. А?

— Кеша, ты собираешься кормить в доме эту мерзкую псину?!!

«Ой, я наверное, пойду, — застенчиво сказал Мёбиус. — Неловко всё вышло. Я сам доберусь, можете не провожать».

— Сидеть! — рыкнул Иннокентий так неожиданно и зычно, что София Михайловна вздрогнула и попятилась.

— Да ладно, — смягчился Иннокентий. — Нет, ну в самом деле, чудная же собака. Главное — чистопородный мопс. И звать его знаешь, как? Мёбиус! Мопс Мёбиус. А мопсы, чтоб ты знала, самые добродушные, и вместе с тем, самые преданные псы. Я в этом убедился.

«Скажете тоже», — смутился Мёбиус.

— Кеша! Ты ведь не оставишь в доме собаку? Ну хорошо, хорошо, раз тебе так приспичило, накорми её. В морозилке, в нижней полке пакет с сардельками. Дай ей парочку и гони на улицу. Пёсик, ты ведь уличная, собачка? Да?

«Ну как вам сказать. В известной степени, да».

— Ну так гони её скорее отсюда! Господи, разве ты не знаешь, что у меня аллергия на собак?! У меня спазмы, глаза слезятся… вообще я задыхаюсь! — для пущей убедительности София Михайловна схватилась обеими руками за грудь.

— Соня, ну зачем? Нет же у тебя аллергии, я же помню. Ирма, помнишь её? Пудель. Не было же у тебя аллергии? А Бурбон, как его, породу забыл…

— Скотч-терьер, но, — рассеянно протянула София Михайловна, однако тотчас спохватилась и грозно насупилась. — В общем так: чтоб через полчаса этой страхолюдины в моём доме не было!

— Видишь ли, Соня…

— Ты не понял?! Или я, или он!

— Я понял. Соня, я просто пока не решил, ты или он. Но я подумаю, завтра скажу. А пока ступай-ка, душечка, спать…

***

Вскорости София Михайловна подала на развод, на который Иннокентий согласился, более того, уступил супруге квартиру, а также автомобиль «Вольво». Дачу в Ковалях уступить отказался, хоть бывшая супруга активно настаивала.

Через неделю после развода в их квартиру ликующе вселился со своими пожитками Сева Парыгин, поэт-авангардист, с коим София Михайловна состояла в давней задушевной переписке в «Одноклассниках». Счастье её было омрачено двумя обстоятельствами: поэт не проявлял стремления создать семью, кроме того, не имел постоянной и даже временной работы. Поклялся всецело отдать себя написанию либретто для зонг-оперы «Паоло и Франческа», которая их в скором времени прославит и озолотит.

Однако месяц спустя Сева, едучи за полночь с каких-то литературных чтений в кафе «Пещера Лейхтвейса», влетел на автостоянку возле супермаркета и успешно протаранил безумно дорогой «Феррари». После чего выбрался и как ни в чём не бывало побрёл, пошатываясь, восвояси, позабыв на заднем сиденье девицу средних лет, мертвецки пьяную. Получил Сева по суду три года колонии. На условный срок вытянуть не получилось, ибо в крови авангардиста помимо алкоголя обнаружился кокаин. Да и водительских прав у него, как оказалось, отродясь не бывало. Такие дела.

Между тем урон, нанесённый владельцу злополучного «Феррари», кстати, члену президиума городской коллегии адвокатов, надлежало возмещать именно Софии Михайловне. Выставленная сумма довела её до нервного срыва, с обмороками и мигренью. Так что возмещать ущерб пришлось Иннокентию Дмитриевичу, ибо именно к нему потрясённая София Михайловна отсылала коллекторов, судебных приставов и прочих назойливых и противных людей.

По слухам, она вновь состоит в сокровенной переписке с гражданином Пырыгиным, отбывающим наказание в исправительной колонии в селе Пановка.

***

Четыре картины Виктора Уланова были выставлены в одном из павильонов Союза художников на сезонной выставке «Радуга над Волгой».

«Последний лист», «Река и древо», «Виденья грозы» и «Портрет дочери». Были ещё три — «Владимир Высоцкий. Всё не так», «Морская раковина», и «Волосы Вероники». Но их пришлось удалить с выставки. Первую по коллективному требованию фанатов барда, две другие — под энергичным давлением молодёжной организации «Наше общее дело».

Картину «Портрет дочери» передал на выставку лично Никита Вадимович Берёзин. (Говорят, перед этим у него был какой-то неприятный разговор с Москвой). Он, в присутствии тележурналистов, заявил, что полотно одарённого, но, увы, забытого мастера не должно пылиться в частных коллекциях, оно должно служить людям, и что сам он гордится тем, что смог сберечь этот шедевр в непростое для страны время.

Мероприятие было едва не сорвано явившимся с улицы человеком. Человек этот в громогласной форме потребовал объяснить, отчего картина Виктора Уланова долгое время выставлялась на персональных выставках Никиты Берёзина как авторская. Даже с его подписью.

На сдержанные, хотя и несколько путаные разъяснения Никиты Вадимовича тот человек ответил нецензурно. Дело закончилось бы, вероятно, задержанием, когда бы не странное обстоятельство: некая девушка, лет двадцати, невзирая на суматоху, подошла к новоиспечённому депутату и что-то ему сказала. Что именно, неизвестно, но буквально два-три слова. Однако Никита Вадимович, к общему удивлению, попросил возмутителя порядка отпустить. После чего депутат спешно покинул Выставочный зал, уклоняясь от вопросов журналистов, в состоянии, как все заметили, сильного душевного беспокойства.

Немного придя в себя, Никита Вадимович распорядился проследить за возмутителем порядка и его заступницей. И вот тут — самое странное во всей этой истории: оба сотрудника… пропали бесследно.

Они обнаружились через три дня в Парке Горького, в беседке возле кафе со скандальным названием «Мечта идиота». Ничего вразумительного о том, что с ними происходило эти три дня, они сообщить не смогли. Ибо один из них, Виталий, был глубоко нетрезв, другой же, Алексей, категорически отказался отвечать на вопросы сотрудников полиции, заявил, что у него нет дома и нет работы. Да и вообще ничего нет, и что он хочет вернуться. Куда именно вернуться, объяснить не смог, да и не пытался.

На коленях у него лежал рыжий кожаный портфель, ранее ему не принадлежавший, в нём оказались слегка потёртый с боков детский калейдоскоп, детская губная гармошка «Спутник» и потрёпанная книга писателя Корчагина «Тайна реки злых духов» с высохшим дубовым листом посередине…

Много позднее Алексей Пашин, всё же рассказал, что они проследили за той парочкой до этого самого кафе, заняли столик неподалёку, заказали себе пива. Вскоре появилась некая женщина лет сорока, седоватая, коротко стриженная. Пили они, вроде бы, кофе. Из стеклянных кружек. Затем женщина долго не могла дозвониться кому-то по телефону. Дозвонилась, коротко, вполголоса переговорила, затем передала трубку девушке. Та говорила громче, и слышно было, что говорит не по-русски. Да, ещё собака была. Тёмная такая, тихая.

Потом они встали, быстро, будто кто-то их спугнул. У выхода из парка к ним подрулило такси…

***

«…А вот на Миллениуме, на мосту, мы их вовсе потеряли. Да ладно бы просто потеряли, эка беда. Там вдруг прямо по серёдке моста стало вообще несусветное твориться. Сначала вдруг стемнело. Разом, понимаешь? Будто на белом свете светильник притушили. Виталька занервничал: айда, говорит, обратно, нечисто тут что-то, один ведь хрен тех чудиков не найдём…Только он это сказал, как началось вообще нечто! Мост впереди, вместе с опорами, перилами, стал поначалу круто забирать влево, а затем и вовсе опрокидываться. Прикинь?! Мост стал заваливаться набок! Как лента. Вот так! (Круговое движение кистью руки). Меня будто пришпилило к креслу, не шевельнуться. Виталька орёт дуром: «Поворачивай назад, нахер!!!» Мне тоже жутко стало, донельзя. Но, представь, не страшно. Да. Жутко, но не страшно. А водитель только головой кивает, вроде как, не впервой ему. Даже улыбается.

А вот потом — плохо помню, что было. Помню, что остался один, ни Витальки, ни того шофёра с машиной. И, вроде, я этому не удивился, я будто вообще позабыл про них. Помню, что сижу на лавочке на какой-то улице. Незнакомой. Но и не то чтобы совсем чужой. Во сне что ли я её видел? Не знаю. Трамваи ходят старые, с двумя вагонами. Мороженое на улице продают, газировку с сиропом…

Потом ко мне старичок подошёл, аккуратненький такой. Лет за восемьдесят, пожалуй. Пиджачок серый в полоску, шляпа зелёная, фетровая с ленточкой. Закурить предложил, вынул портсигар, вроде, серебряный, с оленем. Прикинь, портсигар! Откуда сейчас портсигары! А там — папиросы «Казбек». Их ещё мой дед любил…

Старичок Стал меня о моей жизни расспрашивать. Я так-то не люблю, когда меня о моей жизни расспрашивают, да вообще не люблю с незнакомыми балаболить. Но старичок был какой-то особенный. И по голосу, и по повадкам видно: всё у него в душе мирно и поровну. Ну я и разговорился, чего, думаю, мне скрывать. Я всё говорю, а он меня, вроде как, подправляет. Тихонько так, мягонько, как ребёнка мало́го. И я не сразу понял, что про жизнь мою он и без моих слов всё знает, а подправляет он меня, когда я … в общем, привирать начинаю, подкрашивать. Про жизнь свою. И получилось в итоге так, что жизнь моя, особенно в последние годы, без всяких подкрасок да подтёрок, — ну такое барахло, прости господи, что, спрашивается, а на хрена я вообще на свет-то явился?

Потом тот старичок пропал. Вернее, я, вроде как, заснул. Потом просыпался, и всё в разных местах. Помню, женщина была. В чём-то синем. Она приходила несколько раз, и всякий раз как будто по-разному выглядела. Сначала как жена моя, Катя. Она пять лет назад упокоилась, у ней врождённый порок сердца был, я о том узнал уже в больнице. Она не говорила, боялась, что я её брошу. Да. Пока она в больничке маялась я в дом бабу водил, Лариску-тихушницу…

Потом, вроде как, мама. Потом… И всё в одном лице, понимаешь ты? Как в том кино… забыл называние.

Да, ещё дом был! Такой двухэтажный, старый, первый этаж кирпичный, второй из брёвен. И что интересно: дом брошенный, по всему видать, на слом. Крыльцо, высокое такое, дощатое, скрипучее, перила жучком исписанные. Дверь входная на одной петельке болтается. Крыша такая, что кое-где аж стропила видны. А мне всё казалось, живёт там кто-то. Я раза три к тому дому подходил, на крыльцо подымался. А войти не могу, хоть и двери, считай, нету. А в третий раз подошёл, а там, на верхнем этаже окно горит. Понимаете?! В давно брошенном доме горит окно. И свет такой оранжевый, домашний. Такой раньше был, когда абажуры были в домах. И голоса слышны — ребёнок голосит, собачка гавкает, радио пиликает, пылесос гудит. А войти не могу. Хоть плачь. Да, у меня взаправду слёзы были на глазах. Потому что в окне женщину видел. Она как будто из детства, хоть было ей за тридцатку точно. Не сказать, чтоб красивая, простое такое лицо. Сарафан летний, руки загорелые. Стоит у окна, на меня глядит. Я ей руками показываю, мол, никак войти не могу, помоги. Она молчит, не шелохнётся. Но и не уходит. Такие дела.

А уж потом я окончательно очухался в том самом кафе придурочном. Сидим за столиком, перед нами бутыль «Архангельской», уже пустая почти. Виталька уже языком не ворочает. А у меня — полный трезвяк…

А нас-то, оказывается уже и в розыск объявили. Под белы ручки и в ментуру. За Виталькой потом жена пришла. Увела, хоть он и брыкался, орал, что знать её не знает. А меня и забирать некому. Связались с Никитой Вадимовичем, а тот в больничке, оказывается. Видать, проняло его. Однако сказал, что, мол, да, есть у него такой в штате, Алексей Пашин. Вернее, был, потому как он, то есть, я, уже два дня как уволен. Такие дела».

***

Нынче Алексей Пашин работает охранником в супермаркете «Перекрёсток». Нареканий нет. Внимателен, аккуратен, вежлив. Не пьёт, начальству не перечит, с посетителями обходителен, особенно с пожилыми.

Вот, правда, замечено за ним одно чудачество: порой по выходным заносит его ближе к вечеру на мост «Миллениум». Что он там делает? Да ничего такого, вроде, и не делает. Просто ходит по пешеходному тротуару. Дойдёт до средины моста да и обратно. И так целый час, а то и более. Порой медленно, отрешённо, порой — суетно, что-то бормочет, жестикулирует, виски пальцами трёт, будто вспомнить хочет что-то. Или понять…

***

Никита Вадимович Берёзин после той неприятной истории в павильоне Союза художников слёг, видимо, от расстройства. Увезли его на скорой с подозрением на микроинсульт. Провёл в больнице три недели, после чего поспешно перебрался в Москву. Ныне ведёт здоровый образ жизни, живописью не занимается, отдав всего себя служению культуре и делам молодёжи. Такие дела.

***

Две картины Виктора Уланова — «Портрет дочери» и «Последний лист» были переданы единственной наследнице художника Веронике Улановой.

Ещё две картины — «Мене. Текел. Фарес» и «Гефсимания» были безнадёжно испорчены кривляющимся безумцем, плеснувшим на холсты серной кислотой в Выставочном зале Галереи современного искусства. Когда его схватила охрана, он, продолжая выкрикивать «Демон, изыди!», выплеснул остатки кислоты из банки себе в лицо. Его признали невменяемым, поместили в психоневрологический диспансер, откуда, впрочем вскорости благополучно выпустили, сочтя в целом социально неопасным. Лицо его, как ни странно, почти не пострадало. Лишь слегка — шея да подбородок.

Прочие картины были решением суда помещены в некий закрытый фонд. В суд обратился самолично директор Галереи современного искусства, доктор искусствоведения, профессор Наумов. Суд счёл доводы истца относительно того, что картины В. Ю. Уланова могут представлять опасность для общественного сознания, обоснованными. Утверждение же одного из свидетелей, что совершивший акт вандализма гражданин Найдёнов был в прошлом студентом у профессора Наумова, а также сожителем его дочери, к тому же имевший условный срок за распространение наркотиков, суд счёл к делу не относящимся.

Две картины — «Звезда Бетельгейзе» и «Портрет Каталины Вальдес» признаны безвозвратно утерянными.

 Такие дела.

***

Что касается Иннокентия Евграфова, то его, по слухам, в городе почти не видать. Хотя он, вроде бы, никуда не уезжал. Строительная фирма «Тритон», однако, вновь набирает обороты. Недавно ею был даже выигран сложный тендер на ремонт и реставрацию музейного комплекса «Итиль кала́». Иннокентий Дмитриевич хоть и уступил место генерального директора своей заместительнице Гульназ Гариповой, остаётся совладельцем фирмы.

Немало пересудов вызвала новость, что у него вдруг объявилась двадцатилетняя дочь. Супругу его бывшую, Софию Михайловну, это почему-то взволновало более других. Она где только могла, оповестила, что у Иннокентия Дмитриевича дочери быть не может в принципе! Ибо он всю жизнь был маменькиным сынком, рохлей, да и вообще он, простите, бесплоден. А эта самая Янка — просто малолетняя курва и прохиндейка, которая задурила голову обеспеченному человеку, пользуясь его умственным помутнением, чтоб схапать с него деньжонку и бессовестно обокрасть её, законную супругу, с которой он находится в состоянии временной разлуки. Она повторяла это столь громогласно и повсеместно, что знакомые стали обходить её стороной. «Ещё раз эта дурища припрётся сюда, уволю всю службу безопасности к чёртовой матери!» — гневно выкрикнула Гульназ Гафаровна, зная, что София Михайловна её слышит.

***

Время от времени отца и дочь видят на даче в Ковалях. С ними неотступно чёрный пёс с белом пятном в междуглазье. На люди выходят нечасто, но свет у них на втором этаже горит порой до самого рассвета.

Зато в их отсутствие там частенько обретается София Михайловна, которая по-прежнему склонна считать, что имеет свои права на дом и участок. У неё подолгу гостит некто Роман Барановский, режиссёр экспериментального театра «Катарсис», человек с «нетривиальным прочтением классики». Ведёт себя привольно: по участку разгуливает в трусах и в шлёпанцах, качается в гамаке с банкой пива. С Софией Михайловной держится без церемоний, может порой и прикрикнуть. Запросто может появиться и в её отсутствие. По слухам, он предложил Софии Михайловне роль Нины Заречной в спектакле «Новая Чайка». Она колебалась: смущало, что в конце третьего действия была задумана жёстко-эротичная сцена с её участием, а в финале спектакля она должна предстать с наголо выбритой головой и в лагерном бушлате. София Михайловна уж было и согласилась, но мэтр изменил концепцию: Нину Заречную должен играть мужчина. Да. А Софии Михайловне была предложена роль горничной.

***

А однажды Гульназ Гарипова, с которой у Иннокентия была давняя полудружба, затеяла банкет в честь своего сорокалетия. Были приглашены все сотрудники «Тритона». Это поначалу вызвало тревожное недоумение: с чего бы вдруг?! Некоторые даже ожидали подвоха. Пришли, однако, все, опасаясь неявкой усугубить ситуацию.

Банкет состоялся в престижном джаз-кафе «Се́птима». И превзошёл все ожидания. Дело даже не в изобильном угощении и первоклассной живой музыке. А в самой виновнице торжества, которая чудесно и неузнаваемо преобразилась из холодной и язвительной бизнес-леди, прозванной за глаза Чёрной цаплей, в дружелюбную, весёлую, неисчерпаемо остроумную хозяйку застолья. И даже, как оказалось, вполне миловидную. Оттаяли даже женщины, прежде её единодушно недолюбливавшие. Что там о мужчинах говорить.

Иннокентий Дмитриевич был в числе приглашённых. Причём, не просто. Приглашён он был вместе с дочерью. Вот так: все прочие без жён-мужей, а он — с дочерью! Это вызвало некоторое ревнивое неудовольствие, даже кривотолки. Всё однако очень скоро развеялось: Яна оказалась вовсе не спесивой мажоркой, как полагали одни, и не вульгарной детдомовской оторвой, как полагали другие. Она была жизнерадостна, общительна, но не навязчива, не было в ней ни холодной замкнутости, ни простодушной настырности.

Интересно, что Гульназ общалась с нею, будто с давней знакомой. Они даже, уединившись в конце стола, некоторое время оживлённо беседовали втихомолку. Далее случилось неожиданное: они, вообразите, спели со сцены вместе с Викой Колманович, солисткой джаз-квинтета «Синкопа», песню «Knocking On Heaven's Door». Да так складно спели, будто месяц репетировали.

А уж ближе к концу празднества случилось и вовсе удивительное. Рядом с отцом и дочерью появилась женщина. Невесть как и откуда. Заметили, однако, что Гульназ вовсе тому не удивилась: будто так и должно быть. Даже знак ладонью сделала остальным: мол, всё в порядке.

Женщина сидела рядом с Яной и смотрелись они просто как сёстры-близняшки. Только одна — много старше. Да, многие тогда не сводили глаз с этой троицы. Кто открыто, кто исподволь. Любовь и нежность просто парила над ними волнами. И она, эта нежность, вовсе не нуждалась в каких-то наглядных подтверждениях — взглядах, жестах, перешёптываниях.

Потом женщина исчезла, и, опять же, никто и не заметил, как.

Да что уж говорить, вечер запомнился надолго. Говорили, обсуждали, конечно, много, но отчего-то не могли друг другу признаться, что уже давно, с ранней юности не было им так несказанно весело, так пронзительно свободно и чисто. Уже давно не распирало их от необходимости что такое, сокровенное высказать, в чём-то признаться, чем-то поделиться. И, вообразите, до слёз горько было, что уже никогда им не ощутить той безграничной лёгкости и свободы. Ибо счастье, оно потому и счастье, что дважды не повторимо.

Ту странную женщину тоже вспоминают. Втихомолку. Кое-что могла бы, наверное, рассказать Гульназ Гарипова. Но расспрашивать не решаются, полагая, что ничего-то она не ответит, а, скорее всего, пошлёт кудрявым лесом. И верно. Ибо, как уже сказано было: от разных странностей ничего полезного не получается. Всё полезное — от обыденного.

Такие дела.

Мёбиус

[фрагмент повести «Лента Мёбиуса]

Человек сидел на скамейке давно не существующей автобусной остановки. От остановки остались лишь скамейка, проржавевший, скособоченный навес над нею, да табличка сверху с надписью — чёрным по жёлтому — "ОСТАНОВКА ул. «Николая Щорса». Редкие прохожие косились на сидящего удивлённо и неприязненно. Лишь один спросил, не останавливаясь: «У вас всё в порядке?» и, не дожидаясь ответа, поспешно засеменил по своим делам.

Потом его осветила фарами патрульная машина. Однако не найдя в его облике ничего предосудительного, погасила фары и поехала дальше.

И тотчас, почти след в след подкатило такси. Из него после долгой возни, смешков и бормотаний вылезли трое.

«Так это здесь?! Ну райончик! Прямо как в фильме ужасов», — недовольно протянул Первый, коротко стриженный под бобрик, коренастый, широкоскулый, в красной бейсболке козырьком назад.

«Выходит так, — с сипловатым смешком ответил Второй, в серой с разводами толстовке с надвинутым на брови капюшоном и нелепых, не по сезону шортах. — Вон сидит чудик какой-то. Сейчас его и спросим».

— Послушайте, уважаемый, — заговорил Третий, подойдя к сидящему на остановке, — вот вы, я гляжу, добрый, сердечный человек. Уж выручите, пожалуйста! Надо срочно позвонить любимой девушке. А телефон сел. И у друзей моих сел. Вы, уважаемый, телефончик свой не одолжите ли на чудное мгновение?

Сидящий на скамейке молча кивнул, вынул из кармана плаща телефон и протянул. Третий, торопясь, подхватил его.

— Уёх ты. Да он у тебя козырный, телефончик-то. Ну прямо не знаю, как благодарить», — смеясь сказал он и сунул телефон в карман. Слышь, друг, раз ты такой богатый и упакованный, может, что другое подкинешь на бедность? Я не гордый, не побрезгую. Можно наличными.

— Верните, пожалуйста телефон, — тихо произнёс сидящий и поднялся.

— А если не верну, тогда чо? — Третий хищно осклабился, однако на всякий случай отодвинулся назад и покосился на приятелей.

— Слушай, а я тебя вспомнил, — вдруг рассмеялся Сидевший на скамейке. — Вот ты сказал: «тогда чо?», я и вспомнил. У тебя тогда собака была. Прайд. Да? Мы тогда немного поспорили, но в итоге разошлись миром. Как он, кстати, Прайд твой? Жив-здоров?

— Нет, — сумрачно ответил Третий. — застрелили Прайда. Менты. Суки! Он на них бросился, когда они меня повязали. Локоть одному прокусил. Прикинь…

Он не договорил. Его бесцеремонно отодвинул плечом Первый.

— Слышь, ты, ботан. Ты тут нам мо́зги не пудри. Вспомнил он, мля! Ты у меня сейчас маму родную забудешь, тебя овсянкой будут с ложечки кормить по жизни. Понял?!!

— Да понял я, понял. Так чего ты хочешь-то?

Первый набычился и сжал кулаки. Однако заметно было, что он, несмотря на повадку и густые манеры, вовсе не из числа бывалых уличных бойцов, и что явное отсутствие какого бы то ни было страха и даже насторожённости у стоящего напротив, его обескураживает и понемногу разжижает. И теперь надо сделать хоть что-то, дабы не выглядеть уж полным дерьмом.

И вот тут появился Мёбиус…

***

 Так звали собаку. Мопс чёрного окраса с аккуратным белым пятном выше переносья, полтора года от роду. Обитал на заброшенной стройке за медцентром «Асклепиос». Лет пять назад задумали там строить инфекционный корпус для медцентра. Но руководителя центра нежданно посадили за незаконный оборот наркосодержащих препаратов. Стройка замерла. Лишь унылые серые каркасы да полурассыпавшиеся вагончики-времянки. И ещё — стайка бродячих собак.

Они приблудились ещё когда шла стройка, и было чем поживиться. Стройка закончилась, псы остались. Верховодил чёрно-рыжий кобель Фанг, помесь дворняги и овчарки. В вожаки выбился благодаря хватке, чутью, изворотливости и злопамятной жестокости. Ему не перечил даже английский дог Ричи.

Ричи был огромен, инфернально чёрен и устрашающ. А от трубного лая приседали даже поднаторевшие в схватках питбули и доберманы. Был, однако, покладист и великодушен. Мог бы стать главным в стае и легко подмять трусоватого Фанга, если б захотел. Однако не захотел, ибо считал всю эту суетную жизнь среди бетонных блоков мёрзлых обглодков не более чем затянувшимся недоразумением. Он твёрдо верил, что непременно придёт время и всё вернётся, былые хозяева придут за ним, виноватые и смущённые, нацепят так сладко пахнущий кожей ошейник и вернут туда, в просторную квартиру на восьмом этаже, где так чудесно пахнет домашней лапшой и мозговой бараньей костью, и ещё целая уйма запахов, которые могут быть только там и нигде более на всём белом свете. И где есть коврик с синими ромбиками, на котором он наконец выспится всласть. Ну и он, конечно, всех их простит. Да. Даже Евгению, вторую жену хозяина. Ту, что втихомолку отвезла его в пригородный посёлок Аракчино, привязала у крыльца магазина да и сгинула. Ну люди, что с них взять, нельзя им верить. Но он верил. Верил, что всё вернётся, хоть и точно знал, что в той квартире на восьмом этаже давно живут другие люди.

У Мёбиуса-то в этом плане иллюзий не было совсем. Там всё просто: их было восемь. Троих щенят признали бракованными. Среди них Мёбиус — врождённый вывих тазобедренного сустава. Хозяин с такими вообще не цацкался. Одного усыпили сразу, другого успели продать задёшево какой-то слезливой старушенции. А он, Мёбиус, сбежал. Потому что младенческим чутьём своим понял: шприц для него уже распакован.

Его, погибающего, выходила кошка Майя. Эту тёмно-серую сибирскую кошку знал весь двор. Дети звали её Майка не хромай-ка. Майя впрямь прихрамывала на левую переднюю лапу, что не мешало ей при надобности развить просто-таки головокружительную скорость. Майю уважали и побаивались. Особенно Гансик, кастрированный персидский котик. Завидев Майю, он принимался жалобно урчать и проситься на руки к хозяйке.

Когда-то Майя жила в роскошной пятикомнатной квартире в микрорайоне, где селилось партийное начальство. Хозяйкой её была Ольга Валентиновна Пурина, бывший первый секретарь горкома комсомола, известная в ту пору личность. Долго жила в вызывающей роскоши. Была расчётлива, но не скаредна, осторожна, но не труслива, могла идти напролом, но не делала подлостей. Когда разразилась Перестройка и буффональный московский путч, поддержала не того, кого надо было, за что поплатилась впоследствии чередой ошеломляюще грязных публикаций в прессе. Бывшие её подопечные, прежде бессловесные аппаратные шестёрки, поначалу перестали с ней здороваться, а потом и вовсе смеялись в лицо, когда она обращалась за помощью. «Кто пустил сюда эту старую б-дь?!» Умерла в гордой бедности. На второй день после похорон объявился её доселе не известный внук Олежек, обладавший, несмотря на инфантильный вид и диабетическое сложение, сучьей хваткой. Он проворно и жёстко отсеял всех прочих внуков, внучек и племянников. Завещание же самой Ольги Валентиновны, в коем она отписала всё своё имущество музею Ленина, что по улице Ульяновых, так и не увидело свет, пропало и более не объявлялось.

Вскоре после Олежека в квартиру въехала некая Эмма с шестилетним мальчиком Даней. А через неделю совместной жизни Майя расцарапала мальчику Дане руку и лицо до крови, когда тот пытался поднять её вверх за хвост. Далее был вопящий скандал, после которого наследный внук без долгих раздумий взял Майю за загривок и выбросил с балкона третьего этажа. Вот она и хромает с тех пор, хоть и по счастью приземлилась на кузов хлебовозки. Такие дела.

Майя взяла его под покровительство, буквально вылизывала, как своего детёныша. И просто сатанела, если кому-то в голову приходило его обидеть.

А через месяц пропала. Когда прошло три дня и она не вернулась, Мёбиус своим щенячьим умом понял, что она не вернётся никогда. Потому что это Майя. Если её нет три дня, значит случилось то тёмное, о чём он, Мёбиус, не должен думать. Такие дела.

Мёбиусом он стал случайно. Кто-то из малышни во дворе, что напротив стройки, шутки ради повязал игривому и миролюбивому псу на шею ярко-оранжевый бант. Хотел потом снять, но мама гневно воспротивилась, мол, ещё чего, после шелудивого барбоса брать бант домой. Пусть себе. Так он и остался с бантом. Ему даже кличку поначалу придумали — Бантик. Но потом мальчик Альбертик, прозванный Киндерсюрпризом за то, что в третьем классе легко освоил матанализ и теорию вероятностей, назвал его Мёбиусом, указуя на ленту. Лента потерялась, кличка осталась.

Небольшой жизненный опыт, а, главное, врождённая интуиция помогали Мёбиусу выживать, особенно в беспощадные, бесприютные зимы, без труда выходить из сложных уличных коллизий. Он легко освоил аксиому дога Ричи: ВЕРИТЬ НЕЛЬЗЯ НИКОМУ. Особенно людям и кошкам. Исключение было лишь для незабвенной Майи.

***

…Итак появился Мёбиус. Появился, встал рядом, угрожающе зарычал. Он знал, что когда-нибудь это произойдёт: он встретит Того Человека. Да более того, он, возможно, сможет его защитить, как тот его когда-то.

— Что ещё за чмо кривоногое? — хмыкнул Первый и шагнул ближе. Его изрядно качнуло, Мёбиус нахохлился и заурчал сильнее.

— Зимбабвийский аспидный мопс, — хохотнул Третий. — Укус страшнее кобры.

— Хватит балаболить, — пробормотал Первый, однако опасливо остановился.

— Ага. И тебе хватит. Отчепись от мужика. И вообще, я тут по делу и на гоп-стоп не подписывался.

— Не подписывался? А кто у лоха́ телефон оттянул?

— Так то ж в шутку. Мы ж с ним, считай, давние знакомые, — Третий, с сожалением вздохнув, вытащил из-за пазухи телефон, подбросил на прощание на ладони и протянул Тому Человеку. — И не лох он никакой. Нормальный мужик, не ссыкло, как некоторые. Да… А ведь пёс-то тот самый. Очуметь. Надо ж, вспомнил тебя. Не зря толкуют, собаки добро лучше людей помнят. А у псины-то, кстати, имя есть. Да. Чудно́е такое. Мёпис. Как-то так. Его так из-за ленточки прозвали. Была у него, вроде, лента на шее. Мёпис…

— Мёбиус, может быть? — Тот Человек оживился. — Лента Мёбиуса…

— Ну да, вроде так. — Третий вдруг присел на корточки возле мопса. — Эй, псина, помнишь меня? Ты на Прайда зла не держи. И на меня тоже…

 «Да ладно, — повёл головой Мёбиус, — что теперь вспоминать».

— Прайд, он верный был, — вдруг всхлипнул Третий. — Вот как ты, Мёпис. Таких верных среди собак не сыщешь, а уж среди людей — говорить нечего. Жизнь за меня отдал, считай, под пулю пошёл, прикинь? Думаешь, он не знал, что у мента пушка была? Всё он знал. Собачары пушку за версту чуют. Мусор тот покусанный потом телегу накатал, будто я на него пса натравил. Мне бы тогда вообще лет семь светило, а то и больше. Ладно, среди ментов один честный оказался. Показал, что тот мент меня ударил. Под дых. А тут пса разве удержишь. Светка, жена, и не удержала. Ну и получил я в итоге два года и вышел по УДО… Ладно, пойдём мы уже, помолясь. Зря что ли на эти выселки из центра сайгачили. А ты, мужик, тут тоже не гужуйся, район зачуханный, шантрапы дохренища.

***

Те трое удалились. Иннокентий перевёл дух, глянул на своего спасителя.

— Стало быть, ты и есть Мёбиус, приятель? Как всё просто... Однако прощай, друг мой нежданный.

Иннокентий нахлобучил шляпу и зашагал в сторону шоссе. Обернулся. Сам не ведая почему. Мёбиус стоял неподвижно, глядя ему вслед выпученными карими глазами.

— И что ты вылупился, герр Мёбиус? Кушать, небось, охота?

«Да неплохо бы, — кивнул Мёбиус и широко облизнулся. — Я вообще-то ещё не ужинал. Да что с тебя взять. Небось, даже захудалой косточки нету?»

— Нету, — огорчённо вздохнул Иннокентий. И вдруг просиял, — Но это поправимо! Вон там, за пустым киоском, моя машина. В ней, правда, тоже харчей нет. Но можно проехаться туда, где они найдутся. Поехали?

«Право, не знаю, — смутился Мёбиус. — Удобно ли?»

— Нормально. Ты, Мёбиус, как в смысле выпить?

«Скажете тоже, — вновь стушевался Мёбиус. — Мы не употребляем».

— Знаю, знаю. Так ведь и я, по сути, не употребляю. Просто сегодня… Ладно, герр, поедем, пожалуй. Там и разберёмся.

***

Когда София Михайловна услышала наконец вкрадчивый скрежеток ключа в скважине, у неё уже был наготове шквальный скандал со всевозможными проклятьями («это становится невыносимым!», «как прав был папа!»), клятвенными заверениями о неизбежном и скором разводе («да хоть завтра!»).

От швыряния в лицо обручального кольца София Михайловна с сожалением отказалась: кольцо туго снималось с пальца, возникла бы суетливая возня, которая бы всё смазала. Однако когда дверь распахнулась, почтенная София Михайловна напрочь позабыла свои заготовки.

— Что это? — внезапно севшим голосом прошелестела она

— Это? — притворно удивился Иннокентий. — А, это! Это, дорогая, мой друг. Мёбиус, поздоровайся же наконец с дамой.

«Здравствуйте, — застенчиво сказал Мёбиус. — Мне, право, неловко, что я вот так, среди ночи…»

— Кеша, ты пьян?! — дрожаще горловым голосом выкрикнула София Михайловна. — Ты, пьяный, был за рулём?!!

— Э, нет! — Иннокентий грозно нахмурился и покачал головой. — За рулём я был трезв, как… алмаз! Да. Но как добрались, слегка… Да. Но мы не о том говорим. Соня, у нас дома есть сосиски? Нет? Или что-нибудь этакое. Ну… холодный ростбиф? Антрекот наконец с соусом тартар. Нет? Мой друг проголодался. Да и я бы не отказался. А?

— Кеша, ты собираешься кормить в доме эту мерзкую псину?!!

«Ой, я наверное, пойду, — застенчиво сказал Мёбиус. — Неловко всё вышло. Я сам доберусь, можете не провожать».

— Сидеть! — рыкнул Иннокентий так неожиданно и зычно, что София Михайловна вздрогнула и попятилась.

— Да ладно, — смягчился Иннокентий. — Нет, ну в самом деле, чудная же собака. Главное — чистопородный мопс. И звать его знаешь, как? Мёбиус! Мопс Мёбиус. А мопсы, чтоб ты знала, самые добродушные, и вместе с тем, самые преданные псы. Я в этом убедился.

«Скажете тоже», — смутился Мёбиус.

— Кеша! Ты ведь не оставишь в доме собаку? Ну хорошо, хорошо, раз тебе так приспичило, накорми её. В морозилке, в нижней полке пакет с сардельками. Дай ей парочку и гони на улицу. Пёсик, ты ведь уличная, собачка? Да?

«Ну как вам сказать. В известной степени, да».

— Ну так гони её скорее отсюда! Господи, разве ты не знаешь, что у меня аллергия на собак?! У меня спазмы, глаза слезятся… вообще я задыхаюсь! — для пущей убедительности София Михайловна схватилась обеими руками за грудь.

— Соня, ну зачем? Нет же у тебя аллергии, я же помню. Ирма, помнишь её? Пудель. Не было же у тебя аллергии? А Бурбон, как его, породу забыл…

— Скотч-терьер, но, — рассеянно протянула София Михайловна, однако тотчас спохватилась и грозно насупилась. — В общем так: чтоб через полчаса этой страхолюдины в моём доме не было!

— Видишь ли, Соня…

— Ты не понял?! Или я, или он!

— Я понял. Соня, я просто пока не решил, ты или он. Но я подумаю, завтра скажу. А пока ступай-ка, душечка, спать…

***

Вскорости София Михайловна подала на развод, на который Иннокентий согласился, более того, уступил супруге квартиру, а также автомобиль «Вольво». Дачу в Ковалях уступить отказался, хоть бывшая супруга активно настаивала.

Через неделю после развода в их квартиру ликующе вселился со своими пожитками Сева Парыгин, поэт-авангардист, с коим София Михайловна состояла в давней задушевной переписке в «Одноклассниках». Счастье её было омрачено двумя обстоятельствами: поэт не проявлял стремления создать семью, кроме того, не имел постоянной и даже временной работы. Поклялся всецело отдать себя написанию либретто для зонг-оперы «Паоло и Франческа», которая их в скором времени прославит и озолотит.

Однако месяц спустя Сева, едучи за полночь с каких-то литературных чтений в кафе «Пещера Лейхтвейса», влетел на автостоянку возле супермаркета и успешно протаранил безумно дорогой «Феррари». После чего выбрался и как ни в чём не бывало побрёл, пошатываясь, восвояси, позабыв на заднем сиденье девицу средних лет, мертвецки пьяную. Получил Сева по суду три года колонии. На условный срок вытянуть не получилось, ибо в крови авангардиста помимо алкоголя обнаружился кокаин. Да и водительских прав у него, как оказалось, отродясь не бывало. Такие дела.

Между тем урон, нанесённый владельцу злополучного «Феррари», кстати, члену президиума городской коллегии адвокатов, надлежало возмещать именно Софии Михайловне. Выставленная сумма довела её до нервного срыва, с обмороками и мигренью. Так что возмещать ущерб пришлось Иннокентию Дмитриевичу, ибо именно к нему потрясённая София Михайловна отсылала коллекторов, судебных приставов и прочих назойливых и противных людей.

По слухам, она вновь состоит в сокровенной переписке с гражданином Пырыгиным, отбывающим наказание в исправительной колонии в селе Пановка.

***

Четыре картины Виктора Уланова были выставлены в одном из павильонов Союза художников на сезонной выставке «Радуга над Волгой».

«Последний лист», «Река и древо», «Виденья грозы» и «Портрет дочери». Были ещё три — «Владимир Высоцкий. Всё не так», «Морская раковина», и «Волосы Вероники». Но их пришлось удалить с выставки. Первую по коллективному требованию фанатов барда, две другие — под энергичным давлением молодёжной организации «Наше общее дело».

Картину «Портрет дочери» передал на выставку лично Никита Вадимович Берёзин. (Говорят, перед этим у него был какой-то неприятный разговор с Москвой). Он, в присутствии тележурналистов, заявил, что полотно одарённого, но, увы, забытого мастера не должно пылиться в частных коллекциях, оно должно служить людям, и что сам он гордится тем, что смог сберечь этот шедевр в непростое для страны время.

Мероприятие было едва не сорвано явившимся с улицы человеком. Человек этот в громогласной форме потребовал объяснить, отчего картина Виктора Уланова долгое время выставлялась на персональных выставках Никиты Берёзина как авторская. Даже с его подписью.

На сдержанные, хотя и несколько путаные разъяснения Никиты Вадимовича тот человек ответил нецензурно. Дело закончилось бы, вероятно, задержанием, когда бы не странное обстоятельство: некая девушка, лет двадцати, невзирая на суматоху, подошла к новоиспечённому депутату и что-то ему сказала. Что именно, неизвестно, но буквально два-три слова. Однако Никита Вадимович, к общему удивлению, попросил возмутителя порядка отпустить. После чего депутат спешно покинул Выставочный зал, уклоняясь от вопросов журналистов, в состоянии, как все заметили, сильного душевного беспокойства.

Немного придя в себя, Никита Вадимович распорядился проследить за возмутителем порядка и его заступницей. И вот тут — самое странное во всей этой истории: оба сотрудника… пропали бесследно.

Они обнаружились через три дня в Парке Горького, в беседке возле кафе со скандальным названием «Мечта идиота». Ничего вразумительного о том, что с ними происходило эти три дня, они сообщить не смогли. Ибо один из них, Виталий, был глубоко нетрезв, другой же, Алексей, категорически отказался отвечать на вопросы сотрудников полиции, заявил, что у него нет дома и нет работы. Да и вообще ничего нет, и что он хочет вернуться. Куда именно вернуться, объяснить не смог, да и не пытался.

На коленях у него лежал рыжий кожаный портфель, ранее ему не принадлежавший, в нём оказались слегка потёртый с боков детский калейдоскоп, детская губная гармошка «Спутник» и потрёпанная книга писателя Корчагина «Тайна реки злых духов» с высохшим дубовым листом посередине…

Много позднее Алексей Пашин, всё же рассказал, что они проследили за той парочкой до этого самого кафе, заняли столик неподалёку, заказали себе пива. Вскоре появилась некая женщина лет сорока, седоватая, коротко стриженная. Пили они, вроде бы, кофе. Из стеклянных кружек. Затем женщина долго не могла дозвониться кому-то по телефону. Дозвонилась, коротко, вполголоса переговорила, затем передала трубку девушке. Та говорила громче, и слышно было, что говорит не по-русски. Да, ещё собака была. Тёмная такая, тихая.

Потом они встали, быстро, будто кто-то их спугнул. У выхода из парка к ним подрулило такси…

***

«…А вот на Миллениуме, на мосту, мы их вовсе потеряли. Да ладно бы просто потеряли, эка беда. Там вдруг прямо по серёдке моста стало вообще несусветное твориться. Сначала вдруг стемнело. Разом, понимаешь? Будто на белом свете светильник притушили. Виталька занервничал: айда, говорит, обратно, нечисто тут что-то, один ведь хрен тех чудиков не найдём…Только он это сказал, как началось вообще нечто! Мост впереди, вместе с опорами, перилами, стал поначалу круто забирать влево, а затем и вовсе опрокидываться. Прикинь?! Мост стал заваливаться набок! Как лента. Вот так! (Круговое движение кистью руки). Меня будто пришпилило к креслу, не шевельнуться. Виталька орёт дуром: «Поворачивай назад, нахер!!!» Мне тоже жутко стало, донельзя. Но, представь, не страшно. Да. Жутко, но не страшно. А водитель только головой кивает, вроде как, не впервой ему. Даже улыбается.

А вот потом — плохо помню, что было. Помню, что остался один, ни Витальки, ни того шофёра с машиной. И, вроде, я этому не удивился, я будто вообще позабыл про них. Помню, что сижу на лавочке на какой-то улице. Незнакомой. Но и не то чтобы совсем чужой. Во сне что ли я её видел? Не знаю. Трамваи ходят старые, с двумя вагонами. Мороженое на улице продают, газировку с сиропом…

Потом ко мне старичок подошёл, аккуратненький такой. Лет за восемьдесят, пожалуй. Пиджачок серый в полоску, шляпа зелёная, фетровая с ленточкой. Закурить предложил, вынул портсигар, вроде, серебряный, с оленем. Прикинь, портсигар! Откуда сейчас портсигары! А там — папиросы «Казбек». Их ещё мой дед любил…

Старичок Стал меня о моей жизни расспрашивать. Я так-то не люблю, когда меня о моей жизни расспрашивают, да вообще не люблю с незнакомыми балаболить. Но старичок был какой-то особенный. И по голосу, и по повадкам видно: всё у него в душе мирно и поровну. Ну я и разговорился, чего, думаю, мне скрывать. Я всё говорю, а он меня, вроде как, подправляет. Тихонько так, мягонько, как ребёнка мало́го. И я не сразу понял, что про жизнь мою он и без моих слов всё знает, а подправляет он меня, когда я … в общем, привирать начинаю, подкрашивать. Про жизнь свою. И получилось в итоге так, что жизнь моя, особенно в последние годы, без всяких подкрасок да подтёрок, — ну такое барахло, прости господи, что, спрашивается, а на хрена я вообще на свет-то явился?

Потом тот старичок пропал. Вернее, я, вроде как, заснул. Потом просыпался, и всё в разных местах. Помню, женщина была. В чём-то синем. Она приходила несколько раз, и всякий раз как будто по-разному выглядела. Сначала как жена моя, Катя. Она пять лет назад упокоилась, у ней врождённый порок сердца был, я о том узнал уже в больнице. Она не говорила, боялась, что я её брошу. Да. Пока она в больничке маялась я в дом бабу водил, Лариску-тихушницу…

Потом, вроде как, мама. Потом… И всё в одном лице, понимаешь ты? Как в том кино… забыл называние.

Да, ещё дом был! Такой двухэтажный, старый, первый этаж кирпичный, второй из брёвен. И что интересно: дом брошенный, по всему видать, на слом. Крыльцо, высокое такое, дощатое, скрипучее, перила жучком исписанные. Дверь входная на одной петельке болтается. Крыша такая, что кое-где аж стропила видны. А мне всё казалось, живёт там кто-то. Я раза три к тому дому подходил, на крыльцо подымался. А войти не могу, хоть и двери, считай, нету. А в третий раз подошёл, а там, на верхнем этаже окно горит. Понимаете?! В давно брошенном доме горит окно. И свет такой оранжевый, домашний. Такой раньше был, когда абажуры были в домах. И голоса слышны — ребёнок голосит, собачка гавкает, радио пиликает, пылесос гудит. А войти не могу. Хоть плачь. Да, у меня взаправду слёзы были на глазах. Потому что в окне женщину видел. Она как будто из детства, хоть было ей за тридцатку точно. Не сказать, чтоб красивая, простое такое лицо. Сарафан летний, руки загорелые. Стоит у окна, на меня глядит. Я ей руками показываю, мол, никак войти не могу, помоги. Она молчит, не шелохнётся. Но и не уходит. Такие дела.

А уж потом я окончательно очухался в том самом кафе придурочном. Сидим за столиком, перед нами бутыль «Архангельской», уже пустая почти. Виталька уже языком не ворочает. А у меня — полный трезвяк…

А нас-то, оказывается уже и в розыск объявили. Под белы ручки и в ментуру. За Виталькой потом жена пришла. Увела, хоть он и брыкался, орал, что знать её не знает. А меня и забирать некому. Связались с Никитой Вадимовичем, а тот в больничке, оказывается. Видать, проняло его. Однако сказал, что, мол, да, есть у него такой в штате, Алексей Пашин. Вернее, был, потому как он, то есть, я, уже два дня как уволен. Такие дела».

***

Нынче Алексей Пашин работает охранником в супермаркете «Перекрёсток». Нареканий нет. Внимателен, аккуратен, вежлив. Не пьёт, начальству не перечит, с посетителями обходителен, особенно с пожилыми.

Вот, правда, замечено за ним одно чудачество: порой по выходным заносит его ближе к вечеру на мост «Миллениум». Что он там делает? Да ничего такого, вроде, и не делает. Просто ходит по пешеходному тротуару. Дойдёт до средины моста да и обратно. И так целый час, а то и более. Порой медленно, отрешённо, порой — суетно, что-то бормочет, жестикулирует, виски пальцами трёт, будто вспомнить хочет что-то. Или понять…

***

Никита Вадимович Берёзин после той неприятной истории в павильоне Союза художников слёг, видимо, от расстройства. Увезли его на скорой с подозрением на микроинсульт. Провёл в больнице три недели, после чего поспешно перебрался в Москву. Ныне ведёт здоровый образ жизни, живописью не занимается, отдав всего себя служению культуре и делам молодёжи. Такие дела.

***

Две картины Виктора Уланова — «Портрет дочери» и «Последний лист» были переданы единственной наследнице художника Веронике Улановой.

Ещё две картины — «Мене. Текел. Фарес» и «Гефсимания» были безнадёжно испорчены кривляющимся безумцем, плеснувшим на холсты серной кислотой в Выставочном зале Галереи современного искусства. Когда его схватила охрана, он, продолжая выкрикивать «Демон, изыди!», выплеснул остатки кислоты из банки себе в лицо. Его признали невменяемым, поместили в психоневрологический диспансер, откуда, впрочем вскорости благополучно выпустили, сочтя в целом социально неопасным. Лицо его, как ни странно, почти не пострадало. Лишь слегка — шея да подбородок.

Прочие картины были решением суда помещены в некий закрытый фонд. В суд обратился самолично директор Галереи современного искусства, доктор искусствоведения, профессор Наумов. Суд счёл доводы истца относительно того, что картины В. Ю. Уланова могут представлять опасность для общественного сознания, обоснованными. Утверждение же одного из свидетелей, что совершивший акт вандализма гражданин Найдёнов был в прошлом студентом у профессора Наумова, а также сожителем его дочери, к тому же имевший условный срок за распространение наркотиков, суд счёл к делу не относящимся.

Две картины — «Звезда Бетельгейзе» и «Портрет Каталины Вальдес» признаны безвозвратно утерянными.

 Такие дела.

***

Что касается Иннокентия Евграфова, то его, по слухам, в городе почти не видать. Хотя он, вроде бы, никуда не уезжал. Строительная фирма «Тритон», однако, вновь набирает обороты. Недавно ею был даже выигран сложный тендер на ремонт и реставрацию музейного комплекса «Итиль кала́». Иннокентий Дмитриевич хоть и уступил место генерального директора своей заместительнице Гульназ Гариповой, остаётся совладельцем фирмы.

Немало пересудов вызвала новость, что у него вдруг объявилась двадцатилетняя дочь. Супругу его бывшую, Софию Михайловну, это почему-то взволновало более других. Она где только могла, оповестила, что у Иннокентия Дмитриевича дочери быть не может в принципе! Ибо он всю жизнь был маменькиным сынком, рохлей, да и вообще он, простите, бесплоден. А эта самая Янка — просто малолетняя курва и прохиндейка, которая задурила голову обеспеченному человеку, пользуясь его умственным помутнением, чтоб схапать с него деньжонку и бессовестно обокрасть её, законную супругу, с которой он находится в состоянии временной разлуки. Она повторяла это столь громогласно и повсеместно, что знакомые стали обходить её стороной. «Ещё раз эта дурища припрётся сюда, уволю всю службу безопасности к чёртовой матери!» — гневно выкрикнула Гульназ Гафаровна, зная, что София Михайловна её слышит.

***

Время от времени отца и дочь видят на даче в Ковалях. С ними неотступно чёрный пёс с белом пятном в междуглазье. На люди выходят нечасто, но свет у них на втором этаже горит порой до самого рассвета.

Зато в их отсутствие там частенько обретается София Михайловна, которая по-прежнему склонна считать, что имеет свои права на дом и участок. У неё подолгу гостит некто Роман Барановский, режиссёр экспериментального театра «Катарсис», человек с «нетривиальным прочтением классики». Ведёт себя привольно: по участку разгуливает в трусах и в шлёпанцах, качается в гамаке с банкой пива. С Софией Михайловной держится без церемоний, может порой и прикрикнуть. Запросто может появиться и в её отсутствие. По слухам, он предложил Софии Михайловне роль Нины Заречной в спектакле «Новая Чайка». Она колебалась: смущало, что в конце третьего действия была задумана жёстко-эротичная сцена с её участием, а в финале спектакля она должна предстать с наголо выбритой головой и в лагерном бушлате. София Михайловна уж было и согласилась, но мэтр изменил концепцию: Нину Заречную должен играть мужчина. Да. А Софии Михайловне была предложена роль горничной.

***

А однажды Гульназ Гарипова, с которой у Иннокентия была давняя полудружба, затеяла банкет в честь своего сорокалетия. Были приглашены все сотрудники «Тритона». Это поначалу вызвало тревожное недоумение: с чего бы вдруг?! Некоторые даже ожидали подвоха. Пришли, однако, все, опасаясь неявкой усугубить ситуацию.

Банкет состоялся в престижном джаз-кафе «Се́птима». И превзошёл все ожидания. Дело даже не в изобильном угощении и первоклассной живой музыке. А в самой виновнице торжества, которая чудесно и неузнаваемо преобразилась из холодной и язвительной бизнес-леди, прозванной за глаза Чёрной цаплей, в дружелюбную, весёлую, неисчерпаемо остроумную хозяйку застолья. И даже, как оказалось, вполне миловидную. Оттаяли даже женщины, прежде её единодушно недолюбливавшие. Что там о мужчинах говорить.

Иннокентий Дмитриевич был в числе приглашённых. Причём, не просто. Приглашён он был вместе с дочерью. Вот так: все прочие без жён-мужей, а он — с дочерью! Это вызвало некоторое ревнивое неудовольствие, даже кривотолки. Всё однако очень скоро развеялось: Яна оказалась вовсе не спесивой мажоркой, как полагали одни, и не вульгарной детдомовской оторвой, как полагали другие. Она была жизнерадостна, общительна, но не навязчива, не было в ней ни холодной замкнутости, ни простодушной настырности.

Интересно, что Гульназ общалась с нею, будто с давней знакомой. Они даже, уединившись в конце стола, некоторое время оживлённо беседовали втихомолку. Далее случилось неожиданное: они, вообразите, спели со сцены вместе с Викой Колманович, солисткой джаз-квинтета «Синкопа», песню «Knocking On Heaven's Door». Да так складно спели, будто месяц репетировали.

А уж ближе к концу празднества случилось и вовсе удивительное. Рядом с отцом и дочерью появилась женщина. Невесть как и откуда. Заметили, однако, что Гульназ вовсе тому не удивилась: будто так и должно быть. Даже знак ладонью сделала остальным: мол, всё в порядке.

Женщина сидела рядом с Яной и смотрелись они просто как сёстры-близняшки. Только одна — много старше. Да, многие тогда не сводили глаз с этой троицы. Кто открыто, кто исподволь. Любовь и нежность просто парила над ними волнами. И она, эта нежность, вовсе не нуждалась в каких-то наглядных подтверждениях — взглядах, жестах, перешёптываниях.

Потом женщина исчезла, и, опять же, никто и не заметил, как.

Да что уж говорить, вечер запомнился надолго. Говорили, обсуждали, конечно, много, но отчего-то не могли друг другу признаться, что уже давно, с ранней юности не было им так несказанно весело, так пронзительно свободно и чисто. Уже давно не распирало их от необходимости что такое, сокровенное высказать, в чём-то признаться, чем-то поделиться. И, вообразите, до слёз горько было, что уже никогда им не ощутить той безграничной лёгкости и свободы. Ибо счастье, оно потому и счастье, что дважды не повторимо.

Ту странную женщину тоже вспоминают. Втихомолку. Кое-что могла бы, наверное, рассказать Гульназ Гарипова. Но расспрашивать не решаются, полагая, что ничего-то она не ответит, а, скорее всего, пошлёт кудрявым лесом. И верно. Ибо, как уже сказано было: от разных странностей ничего полезного не получается. Всё полезное — от обыденного.

Такие дела.