Фаянс

Ничего мне не надо. Нет, шторы не возьму. И сервиз. Зачем мне супница? Постельное тоже не надо. Ну и что, что для меня берегла. Отдайте кому-нибудь, не знаю. Хотя, вот этого уродца заберу. Да, пусть будет.

Но он не уродец, конечно, этот мальчик с дудочкой. Щекастый, кудрявый, в рубахе-вышиванке. Из фаянса или чего-то похожего. Тяжелый. Бабка отвела ему почетное место, держала на телевизоре. И попробуй только тронь, даже дышать рядом не смей, и не топай, половицы ходуном из-за тебя, вообще что ли?! Аня каждое утро просыпалась на узком диване, застеленном колючим, чесоточным пледом, и сразу видела его. Смотрела, но не трогала. Никогда. Потому что уронит, сто процентов уронит, она же балда криворукая.

- Хорошая была женщина бабушка ваша. С характером. Прям скала. А под конец сдала, высохла вся, не узнать, - говорит соседка, складывая одеяла в стопку на кресле.

Сволочь она была. Но зачем это обсуждать, особенно теперь.

Соседка бубнит и бубнит о бабкиных мучениях. Верхним слоем выдает гладкое фаянсовое сочувствие, но под ним острый металлический штырь: вот как человек страдал, пока ты прохлаждалась где-то. Аня молчит, взвешивает на руке мальчика с дудочкой. Думает «Назову тебя Юриком. Вон глаза тебе какие коровьи нарисовали, зеркало фаянсовой души. Что там еще из фаянса делают – унитазы? Хочешь со мной жить, Юрик?»

Аня с бабкой не хотела, но привозили каждое лето, спихивали на откорм и оздоровление. «Под забором сдохнешь, под забором!» - воспитывала Аню бабка. Понять бы ещё, какая связь между соседской абрикосой и подзаборной смертью. И почему когда о тебе заботятся, обязательно орут на весь двор. И как тарелка с супом, перевёрнутая на голову, повышает аппетит? И что такого особенного в Юрике?

«У меня телевизор плоский, к стене прикручен, на стеллаж тебя поставлю. Между «Цветами зла» и «Бойней номер пять», - думает Аня.

И ставит, первым делом по возвращении домой несет на полку. Утром смотрит на него, сидя в кровати, и не узнает. Маленький какой-то, жалкий, у бабки другой был. Мусор, на черта он Ане сдался. «Ну надо же что-то на память», - шепчет голосок хорошей девочки. Точно. Мало же у нее о бабке памяти, недостаточно. Хотя, так и есть, Аня почти всегда о ней не помнит. Но о камнях в почках тоже можно не помнить, пока не накатит приступ, не загонит тебя в горячую ванну с кровавой водой. А он обязательно накатит.

Ладно, пусть стоит. Стоит – есть не просит, да? И Аня забывает о Юрике тоже. Ненадолго, до первой уборки. А когда елозит по нему тряпкой, стирая пыль, пальцы ее слабеют, конечно слабеют, и ах! Юрик грохается к Аниным ногам, откатывается в сторону, и ничего. Ничего! Целый, даже дудочка не откололась.

- Надо же, - говорит Аня. Знал бы ты, Юрик, как я тебя боялась, обмирала от одной мысли, что упадешь, а виновата буду я. Как хотела потрогать просто потому, что нельзя. Проверить, поразит ли меня за это молния с небес. Каждое утро смотрела на тебя и каждый вечер. Гадкая ты размалеванная штамповка, копеечная бабкина святыня, подлец. Тебя, оказывается, можно было ронять, так получается? Ну ладно.

Аня поднимает Юрика, задумчево обтирает тряпкой, вздыхает, и шваркает об пол. С силой, размахнувшись.

Тюк.

Получи, Аня, вмятину на линолеуме. И невредимого Юрика. Криворукая ты, Аня, все у тебя через одно место, ничего не умеешь, ни строить, ни ломать. Даже под забором не сдохнешь, потому что такая смерть предполагает интересную жизнь. Скитания, приключения, пьянство и безудержный блуд. Какой тебе блуд, кроме старых, уже насквозь плесневых газетенок «Спид-инфо» в кладовке. Все не выкинешь никак. Или Буковски, от которого тошнит и руки как будто грязные. Дура ты, Аня. Дура ты от того, что слишком умная.

- Не хочешь, значит, - Аня поднимает Юрика и долго смотрит в его бессмысленные нарисованные глаза. Потом несет на балкон, чтобы отправить мальчика с дудочкой с третьего этажа на бетонный тротуар.

Вот так! Камешком!

Юрик словно взрывается. Грохает, разлетаются куски во все стороны. И Аню вдруг подхватывает волна чистой горячей радости, несет из квартиры, вниз по лестнице, из дома. Я тебя сделала, ты покойник, Юрик! И бабка…

Аня смотрит на отколотую фаянсовую голову с обломком дудочки в розовых губах. Бабка его любила. И Аню, наверное, тоже любила по-своему. Вставала в пять утра, перлась на рынок в тряском забитом потными тетками автобусе, везла Ане мед в сотах, маковые булки, домашнюю ряженку в замызганных поллитровых банках. Сверху – коричневая спекшаяся корочка, самая вкусная, для Ани. Некоторые люди только так умею любить, только с помощью еды. Тряпки еще, платья ситцевые, вязаные кофточки. Вещи. То, что можно в руках подержать, потрогать. И никак им не объяснишь, что любовь потрогать невозможно.

Аня приседает, прикасается к голове мальчика с дудочкой, поглаживает пальцем. Вздыхает. Чувствует себя усталой и больной. Думает, что надо проколоть курс витаминов. И иммуномодулятор какой-нибудь. Собирает фаянсовые обломки в пыльную тряпку, но домой не несет, ссыпает их в высокий бурьян под заборчик возле клумбы. Вот и все. Покойся с миром. С миром покойся и меня в покое оставь.