Раз, два, три

Тьма

Бабушка широко открывала рот, и Лиля видела тьму. Густую, вязкую, чуть шевелящуюся за жёлтыми зубами. Тьма поднималась из горла и стремилась к губам, пытаясь вытечь наружу. Бабушка хрипела, её шея мелко подёргивалась, но тьма не пропускала воздух. Лиля не могла помочь. Никто не мог. Фельдшер со скорой сказал, что бабушка в коме, что вряд ли вернётся, и теперь нужно только ждать. Поднял дряблое веко, заглянул в глаз, потом откинул одеяло и бесцеремонно схватил тонкую старческую щиколотку. «Осторожнее, у неё был перелом!», – воскликнула Лиля. «Она не чувствует», - отмахнулся фельдшер. Высоко поднял узловатую ногу и разжал пальцы. Нога упала на матрас. Из-под бабушкиных ресниц выкатилась слеза. Лиля тоже заплакала, тоже беззвучно. А теперь скорая уехала. Лиля осталась одна. Она пыталась помыть посуду, но бросила это дело на третьей тарелке. Старая тарелка из детского набора, на донышке картинка – черепаха и львёнок. «Быстро ешь суп, а то они задохнутся», - говорила маленькой Лиле бабушка, а теперь задыхалась сама. Надо её обтереть, вроде надо спиртом или чем-то ещё от пролежней, - подумала Лиля, но так и осталась стоять с тарелкой в руках. С ней же медленно опустилась на табурет. Бабушка хрипела. Громко, рывками. Нигде не спрятаться от этих хрипов. Лиля уставилась в окно. У берёзы тонкие ветки, капли дождя на них как стеклянные бусины. Ветки качаются-качаются-качаются. Качается маленькая Лиля на доске во дворе, «Слезь пока не убилась! Не смей! Быстро домой!» - кричит бабушка. Лиля кажется задремала. Тишина. Тишина?! Бегом из кухни через спальню и гостиную, бегом в бывшую детскую, где на высокой кровати покоятся Лилины страхи, отчаяние, отвращение, жалость, бесконечная ненависть и бесконечная же любовь. Бабушка беззвучна. Кусок дерева. Продолговатый камень. Надо поднести зеркальце, в кино так делают и смотрят, запотеет ли оно. Лиля наклоняется над телом, ниже, ниже, прислушивается, и вскрикивает, когда худые пальцы впиваются в её предплечье. Тьма наконец выплёскивается из раскрытого рта и затекает в Лилины ноздри, глаза, уши, просачивается между губами, яблоки, яблоки, гнилые яблоки, червивые яблоки, коричневые яблоки истекают слизью, Лиля слышит как хлопает входная дверь, слышит своё имя, торопливые шаги – Андрей – и кричит: яблоки-яблоки-яблоки!

Морок

Она будто нездорова. Стресс, это ясно: тяжело один на один с больной бабкой, и совсем кошмарно, когда та умирает, вцепившись в тебя и пытаясь… поцеловать? Еле разжал застывшую бабкину клешню. Мерзость. Бабка и при жизни симпатии не вызывала, а в смерти стала ещё гаже. Поцеловать? Скорее сожрать. Как сожрала трёх мужей, дочку, зятя, только Лильку не успела. И Лилька теперь будто нездорова. Но стресс – это бессонница, например, панические атаки, апатичность или наоборот нервное возбуждение, крапивница какая-нибудь, что ещё? А Лилька поёт. Порхает. Не спеша и с удовольствием перемыла окна, выстирала шторы, натёрла паркет. Можно подумать, квартире радуется. Хорошая квартира, трёшка в сталинке, это тоже ясно. Но дело не в квартире. Как объяснить? Невозможно. Это словно другой запах. Или неочевидная поломка – машина едет, всё работает, мотор гудит, но что-то неправильно в его звучании, что-то на уровне ощущений, чутья. Бабкины вещи отказывается выкидывать, эти жуткие цветастые шали и платки, таскает на себе, и уродливые бусы из янтаря, и речной жемчуг, похожий на мелкие детские зубы. Горбится и будто прихрамывает. Что-то болит? Нет. Смотрит иногда неподвижно, пусто, вроде никого нет дома. А окликнешь, улыбается – медленно расползаются губы, растягиваются, а в глазах та же пустота. И ест, ест Лилька жадно, чмокает, будто всасывает в себя и еду, и воздух, и свет. Наверное, это пройдёт. Нужно время, нужно потерпеть. Лилька не виновата, настрадалась. Но вот поставила на стол тарелку с супом, села напротив, уставилась и говорит: «Ешь быстрее, Андрюша, а то они задохнутся». Кто? – вскинул голову, глянул, бабка! Бабка сидит! Только какая-то доля секунды, но горло сжалось, стиснулось, что-то застряло в нём и распирает! Трясся на стуле, кашлял, дёргался как в припадке, думал – всё. А Лилька даже не пошевелилась. И когда снова сумел вдохнуть, когда поднял на неё распухшие глаза, она спокойно взяла ложку и принялась за суп. Причмокивая. Под этот звук он встал и вышел на ослабевших ногах. Не понимая, что произошло. Не думая о том, что делает. Он просто знал, что нужно убраться подальше, что иначе она его достанет. Но чмоканье не исчезало. Оно тащилось за ним по лестнице в подъезде, на парковку, влезло с ним в машину. Пройдёт. Всё пройдёт. Только музыку погромче, погромче музыку. Вспыхнули фары, мазнули светом по соседским окнам, когда он выруливал со двора, стало легче. А потом и вовсе смешно. Радостно. Ушёл!

Баян

Кто знает, что там у них происходит. Я привычки подслушивать не имею. Просто живу за стеной, а стены у нас толстые. Иногда вижу кого на лестнице, конечно, но так: «здрасте-здрасте». Ребята они приличные, тихие, никаких пьянок. Плохо, что Лиля подъезд не убирает, хоть бы раз подмела, я уж не прошу полы помыть. Но что с них молодых возьмёшь – очистки мимо мусоропровода не кидают и на том спасибо. Вовик, правда, их не любит. Так-то он Вольфганг – терьер сына - но язык можно сломать, поэтому Вовик. И бабку Лилькину не любил, всё шарахался от её двери. Теперь, как бабки не стало, рычит. А когда музыка у них заиграла, подвывать начал. Вот музыку мне хорошо слышно, по вечерам в основном. И время такое неудобное: людям уже отдыхать хочется, но ещё не так поздно, чтобы идти ругаться или наряд вызывать. Не каждый день, но часто – одно и то же по кругу, будто бабкин последний муж вернулся. Алексеем его звали, в автопарке работал, обычный мужик был, плюговатый, в меру говнистый. На баяне он у неё играл. Как застолье или просто напьётся, так и гонял без конца про победу. Про то, что помнит Вена, помнят Альпы и Дунай… Сгорел, в смысле изнутри, от болячки какой-то. Бабка троих мужей похоронила, разное про неё говорили. А я так думаю, просто не нравилась она людям. Властная была, суровая, слово не скажи. Но сама не лезла ни к кому. Такие вещи ценить надо – когда к тебе не лезут. Только баян этот. Я как услышала с месяц назад, до смерти перепугалась, подумала, мерещится. Не мог же Алексей с того света про победу снова заиграть. А Лилин парень хоть и переехал к ней после бабкиной смерти, баян и пальцем ни трогал. Да и не интересно это молодёжи, не умеют они, у них своё в телефонах пиликает. В общем, я засыпала уже, когда за стеной заиграло. Сначала просто скрипы и всплески, вроде балуется кто-то, а потом уверенно так – помнит Вена, помнят Альпы и Дунай. Я глаза продрала – ночник мигает, в окно снег бьётся, холодно. Прям знобит. И тишина такая стоит, что хоть ложкой ешь. Приснилось, думаю. И тут с новой силой про Дунай грохнуло, раскатисто так, то хрип, то визг, будто душу кому-то рвут. А когда Вовик из-под кровати завыл, я аж заорала. Так оно и пошло – баян за стеной с десяти до одиннадцати и вытьё Вовика. Но терпеть можно. Неприятно, даже жутко почему-то, но можно. Я и терпела. А теперь говорят, этим баяном он Лилю и прибил. Говорят, голову ей раскроил в кровавое месиво. Я не знаю, не ходила смотреть. Зачем на такое смотреть? И слышать ничего не хочу. Про Вену и Дунай не хочу. Дайте мне таблетки, вы ведь знаете какие. Чтобы не играло больше. Некому там играть, понимаете? Некому. И за той стеной и за другой. И ничего не помогает – хоть уши затыкай, хоть лбом бейся. Дайте мне таблетки, пожалуйста. Сил моих нет. Дайте, таблетки!