На овощебазе (возможно, пролог)

Первым взошел Толстой. Он уже с неделю грузил капусту, прежде, чем Ф.М. появился. Выбравшись из гигантского яйца, он зевнул.

- Ну и чо? – спросил Толстой. – Хочешь сказать, восстал?

Федор Михайлович закашлялся. Не мог остановиться.

- Живи, живи, - сказал Толстой, - Достоевская ты шкура. Даже родиться не можешь нормально. А еще претендуешь на что-то. Тут тебе не Баден-Баден.

- А при чем тут Баден-Баден? – прошипел Достоевский. – А, борода? Кто ты такой?

- Толстой я.

- Хочешь сказать, что Толстый?

- Да ты меня не знаешь. Я же после тебя жил.

- И что? Как прожил?

- Какая теперь разница?

Пришел тут кладовщик, Евсей, принес ковшик горячей водки.

- Пей, пей, жить надо, - приговаривал он.

Легчало не сразу. Мир, заполняясь концентрическими окружностями, дрожал, вздыхал, чертыхался, отделяясь от сознания. Было много червей и чертей. Были бокалы без разума. Собственно, жизнь без бокала существует где-то извне, но на земном шаре все еще много таких мест, где человека нет даже в теории. Африканские племена в расчет брать нельзя. Они отпочковались от обезьян недавно. Можно было бы сказать, что все остальное – от лукавого, но лукавого надо знать. Человек, число извилин которого начинается с первой десятки (хотя бы 10, 11), склонен употреблять это слово направо и налево. Но лукавый – это вполне себе ощутимый экземпляр.

- А все же, где это я? – спросил Достоевский, припив.

- Время – опытная единица, - ответил Толстой, - вон, Евсею до этого никакого дела нет. Так и живет человек. Он ест. Это суть. Но, так как сознание его – это сложно-функционирующий механизм, человек думает о себе и что-то другое, и, чаще всего, очень много. Избавиться от власти Эго нелегко. Писатель же обладает даром описывать события как-то особенно – минимально используя механизм личностного самозацикливания.

Везли капусту. Нормально везли – пришли озабочненые собственной похотью Камазы, и грузчики, нечистые, ребристые, толстокожие, молча выкидывали эту капусту на погрузчик. Что-то злое было в этой капусте. Толстой сидел прямо там, на складе, с микрокалькулятором и чего-то вычислял, Достоевскому же никакую работу не давали. Но смотрел он с интересом. Да, он быстро замерзал и шел греться в бытовку, где не было никого, кроме упитанного кота по имени Гася. Но имена у того кота и другие были – Бася, Швася, Митя, Несралвсундук.

- А яйца-то зреют, - сказал ему Евсей.

Достоевский почесал голову.

- Хотя матка наша не в фонтане, и пока новых яиц нет, полагаю, очень скоро вылупится кто-то новый. Эх, ожидаю я. Оно ж не всегда живой человек выходит. Вроде трещины уже пошли, вроде бы – вот-вот рождение, свет, восстание из тьмы, низвержение небытия, ан-нет – идет из яйца едкий запашок. Это значит, умер, еще не родившись. Учитывая, что появляетесь вы сразу в одёжке, можно, с одной стороны, вскричать – сильна природа замысла! Но, если смешалась эта одежда с плотью, ух и вонь. Расколупали мы яйцо до середины, и видим – не то зародыш, не то – человек, сваренный до состояния мыла.

- А с кем это ты яйцо расколупывал? – спросил Достоевский.

- А, да с Германом.

- А где же твой Герман?

- Поехал в командировку за собачьим жиром, на восток, в город Борзю. Худший город России. Но только там собачий жир производят в промышленных масштабах.

- Так что ж в яйце был?

- А не разобрали. Вроде бы Тютчев.

- Тютчев?

- Да. Тот самый. Как его? Не помнишь? Сёмен?

- Н-нет. Не помню. А он при мне был? Лёша, вроде бы.

- Да, точно. Лёша Тютчев.

Это ж все было по зиме, а кто на складе работал, тот знает, какие там могут быть сквозняки. Даже если вы по зиме в чистом поле стоите, и то – не так зябко, хотя бы уже потому, что вы наверняка одеты. Никто же вас голым в поле не выпустит. Движение воздуха по всей овощебазе наблюдалось по слоям. Низовые ветра стремились забраться в обувь и, поселившись там, насиловать мышцы ног, заставляя их конвульсивно подергиваться. Серединные потоки несли мысль. Сразу же не разобрать, что за мысль – но голова, освежаясь, рождала образы бесконечной дали, березовой тоски и какой-то боли – большой, просторной, русской.

Капуста ж разгрузилась. Толстой закрыл накладную. Привезли морковь. Потом, привезли свёклу, и, наконец, целую фуру черной редки. Евсей стоял в деловитой позе, и, очистив редьку от черной кожуры своей, хрустел ей, как яблоком. Водку прятал в кармане. Вынет, засадит, прячет назад, чтобы никто не видел.

Уже на третий день Фёдор Михайлович Достоевский почувствовал силу в теле. Регулярное употребление горячей водки давала о себе знать. Душа становилась гуще и уже не стремилась к разлёту на сквозняке. Выходя во двор овощебазы, он окидывал пространство безмысленным взглядом. Поодаль постоянно грузились «Газели». Взгляд водителей был пропитан маслом. Вязкие облака кучерявились, иногда опускаясь к низу, и, пару раз из их туманной шерсти выскакивал вертолет, и тогда Достоевский чесал голову: что за хрень? Как так можно – и летать, и трещать, и так зловредно желтеть?

Прибыл директор овощебазы, узбекский человек Кромвель Мамедович. Стоял он как статуя некоторое время. Даже когда Евсей подбежал к нему с бумагами, не сдвинулся он с места. Была при нем девушка о тонких ножках, вроде бы Сима. Достоевский, выходя их коморки, остановился и не мог глаз от Симы отвести. Евсей же докладывал – сколько привезли, сколько увезли, а также – и много всего остального. Яблоко придет в разносортице. Будут груши сорта Конференс. Газация бананов продолжаются. Успешно. А еще, в хранилище капусты пекинской почему-то слишком тепло. А Рыбинские отказались брать чеснок и взяли у корейцев.

- А как там…. Яйца, - спросил Кромвель Мамедович.

- Яйца. Пока ничего. Но есть движение во втором ряду.

- Да, да, - заключил Кромвель Мамедович туманно, даже как-то сонно, - занимайтесь, занимайтесь. Докладывайте, если что.

- Едем? – спросила Сима.

- Да, да, - поехали.

Достоевский вошел в каморку, и уж Евсей был тут как тут, с ковшом горячей водки.

- Сегодня последний день пьете-с, - сказал он с озарением, - а на лапше придется сидеть еще с недельку. Пюрешка вот есть. Картошки тут валом, но тебе ее есть рано. Даже таблетки пить еще рано. Ты, считай, еще младенец, Фёдор, как тебя…. Макарович?

- Макаронович, - вздохнул Достоевский.

Водка правда, живая была, с голосами, с радостными какими-то нотками. Весь мир окружающий зависит от того, как настроена матрица сознания. Вот, например, маньяки – чего это они такие? Вопрос ли это исключительно биохимии мозга, или тут кроется что-то еще? А в телевизоре шел сериал «Слово пацана». Засмотрелся Достоевский. Даже кота чушпаном стал называть. Разум его, находясь в состоянии Tabula Rasa, принимал внутрь себя все, что потоком двигалось ему навстречу. А вот – и футбол. Показывали сначала Бундеслигу – не мог Фёдор Михайлович понять, что это за извращения – какие-то худые люди бегают по полю в нижнем белье и пинают мяч, а зрители, наблюдающие за этим действом, кричат, свистят, прочее.

Пришел Толстой, с большим ножом для резки капусты.

- Ла Лигу надо смотреть, - сказал он, - тебе зайдет.

И правда, хорошо играли в Ла Лиге.

- А как наш, российский человек, силён в этой игре? – спросил Фёдор Михайлович.

- Чушпаны, - отвечал Лев Николаевич.

Будет ли продолжение? Да, кое-что.  Но – в меру.