Парный

Нет гарантий, что он оценит попытку почтить его память недостойным рассказом. 

Павел Недоступов /Я обещал быть/

Посредине стола стояла белая тарелка. На ней чёрным фломастером нарисованы сиськи и подписано – мадонна. Вокруг валялись куски ситного хлеба. Ирмэ сидел на табуретке, поджав под себя левую ногу, склонял темноволосую голову то на один бок, то на другой – мадонна ему явно нравилась. На подоконнике громоздилось полезное алое. В буфете гранёные стаканы и длинные коричневатые фужеры, между которыми паслись слоны. Огромный шкаф тёмного дерева возвышался надменно, особняком. В нём книги. Разные. И без корешков, но одна совсем свежая – «Непарный орган».  Ещё полка со всякой мелочью – свечками, катушками ниток. На полке лежала вышитая салфетка не первой свежести, сверху фарфоровый жеребёнок.

  Со двора в приоткрытую дверь вбежал Тузик. Пёс был неопределённых размеров и неведомого происхождения. Его никто не чесал от рождения, шерсть на боках напоминала серый валенок. Тузик заскрёб лапой по загорелой мальчишечьей голени.

– На! – Ирмэ скинул хлебные ломти со стола на дощатый пол, с которого местами облупилась коричневая краска.

С улицы раздался свист, и в открытом окне появился Вадя: «Айда на озеро – там вешенские на нас рыпаются, наваляем им по пятое число».

Половицы жалобно пропищали под Ирмэ. В ноги метнулся серый комок кота. Ирмэ чертыхнулся, кот взвыл. 

Босые пацаны покатились вниз к озеру, где в кустах был спрятан плот. Мимо ветхого покошенного заборчика, огораживающего грядки с капустой, которая только начала кочаниться, но уже была основательно погрызена слизнями.

– Я сегодня во сне у собственного кота червя покупал. Так он и цену заломил, гад, – на ходу жаловался Ирмэ.

– Так купил?

– Не успел, пока торговался – проснулся.

Ребята вытолкали плот на воду, оттолкнули от берега шестом и поплыли к середине озера, где шёл бой вокруг плота вешенских. Противники матерились и барахтались в воде. На плоту оставался только здоровенный Манюня.  

– Похоже, жарко будет, – Вадя стоял на брёвнах широко расставив ноги, – чур по головам не бить, – и сломал шест пополам. Одну половину протянул Ирмэ.

– А ну причаливайте, босяки! – прокричал Манюня.

– А ты не приказывай, нам не горит, – фыркнул Ирмэ.

И тут незнакомый пацанчик, наверняка городской, подплыл поближе, словчился и схватил Ирмэ за ногу. От неожиданности тот замахнулся шестом, палка просвистела в воздухе и приземлилась на самую макушку городского. Мальчишка взвизгнул и разжал руки.

– Сказано же, не по голове, – сердито сплюнул Вадя.

 Манюня быковал: «Убью!», – хрипел он, – «Измордую». 

Вадя отчаянно пытался вырулить на ветровое течение, уйти подальше от ярости.

 Но не тут-то было. Манюня наклонился к кепке, лежащей посреди плота, и достал первый камень. Молча метал в Ирмэ. Тот пригибался, приседал, камни прилетали всё ближе раз от раза.

– Прыгай! – крикнул Вадя, – плывём к берегу.

Они прыгнули. Ирмэ обернулся в сторону Манюни, как вдруг что-то ударило его выше левого уха.

***

Ирмэ открыл глаза. Над ним стояла совершенно голая женщина. Под грудью, чёрным маркером было написано: мадонна. Вокруг длинные стеллажи с книгами. Похоже на библиотеку.

— Ну что – мозг отбит напрочь? Даже не отбит, а вытек в воду. Доигрался! А может и к лучшему. Я тебе сейчас новый вид на жизнь выпишу, — мадонна протянула библиотечную карточку, на которой было написано: непарный орган.

— А вы кто? – потёр болевшую голову Ирмэ.

— Кто-кто, баба без пальто. Судьба я твоя. Вот держи – родишься в той же стране, но с пороком сердца.

— Это за что так?

— А я тебе скажу. Если бы Манюня тебе не замочил в пятнадцать, ты бы в семнадцать написал рассказ «Непарный орган», про сердце и баб, ну, как положено. Хороший, надо сказать. Получил бы даже премию какую-то там по юношам. Потом бы всю жизнь бухал и дрался. С драконом: топил и стрелял. А ночью искал бы его зелёные глаза у знакомых кошек. Куча ножевых и больничек. Но в твоё сердце попали бы только раз – на войне, куда ради единственного точного попадания и пошёл бы. Пассионарен больно. Непарный тебе не нужен – держи порок.

– Не, я так не согласен, не хочу калекой, поменяйте мне карточку.

– Лучшего у меня для тебя нет. Попробуй отрастить ещё одно, если с этим не получается. Пусть будет парный.

***

Когда родился Патуля, родителям сказали – тяжёлый порок сердца, дотянет ли до 15 – неизвестно. Паша был предсказан, но не обещан.

Весна. Ранний восход солнца. Не спалось. Шестилетний Патуля ходил по сонному дому, бубнил, что-то сочинял. В гостиной подошёл к огромному старинному шкафу из тёмного узловатого дерева, прислонился к прохладному стеклу, принялся читать названия книг: «Непарный орган». Пальчиком старательно вывел на стекле сердечко и сказал: «Моё. Бейся». Моментально услышал ровный, без придыхания, звук: «Ту-дух, ту-дух, ту-дух».

Врачи. Врачи. Врачи. Паше могла помочь пересадка. А помогал шкаф. Около шкафа все симптомы сердечной недостаточности прекращались. Патуля стал дни и ночи проводить у шкафа. Сначала читал всё подряд, а потом сам начал писать. Родители поставили около заветного шкафа, не только его кровать, но и письменный стол.

Конечно, Паша мог отлучаться. Ненадолго. Покуда одышка не давала о себе знать. Да, можно сказать, он привязался к шкафу всем своим сердцем.

Когда раздался звонок в дверь Паша вычитывал. Он уже третий день не брился – примета такая. Опечаток меньше.

На пороге стоял незнакомец в берцах и замызганном драповом бушлате. Левый глаз лилово заплыл, на виске чёрная несвежая кровь, перегар.

– Кто вы? -  спросил Паша

– Кто-кто, Ирмэ-бухло! Ты мне череп раздробил в пятой главе и мозги в воду выпустил. Рыбы довольны. Рыбы сыты. Ещё спрашивает, – и прямиком к реликтовому шкафу, будто знал где. Нарисовал на стеклянной дверце сиськи. Произнёс: «Мадонна». И нетрезво заржал.

Паша умер через месяц, в тридцать восемь, от достаточности. Между рюмками песочных часов застряла финальная точка его седьмого романа «Double heart». Отчего обе рюмки заполнились до отказа.

В библиотеках, где есть Пашины книги, всегда стоит ещё неясный, но уже обещанный: «Ту-дух, ту-дух, ту-дух».