Ивовые прутья

Коту было по человеческому счёту пятьдесят, по-кошачьему – восемь. Всю жизнь он прожил во дворе старого дома на городской окраине. Дом давно собирались снести – кругом уже вовсю громоздились новостройки и жильцов почти не осталось. Но что-то всегда мешало.

Кота подкармливала девочка лет восьми. Конечно, человеческих. Она жила с дедушкой на втором этаже, напротив квартиры инженера Игнатьева. А в другом подъезде внизу коротала век хворая женщина, к которой иногда приезжали родственники. Вот и все население, не считая нечастой компании залётных бомжей.

В летние дни, окутанный парализующим зноем, дом казался необитаемым, но сырыми безлунными вечерами укрывался пеленой из ветвей растущих рядом ив, и к нему было не подойти – мутился разум, ноги не шли, леденил страх. А наутро незадачливый бомж или юный гот-романтик сквозь особенно тяжкое похмелье никак не мог припомнить, почему не попал туда на ночлег. И строки в голове крутились. Про ивовые прутья.

А визитёры, кого дом заставал у себя в плену – о, с ними делалось совсем худое. Кот видел, как огромные чёрные крысы ночью набрасывались на них, сонных, и съедали заживо.
Кот ждал. В дела дома ему лезть было незачем. Другое дело – двор. Тут они с его кошкой были полноправными хозяевами, о чём прекрасно знали все бродячие псы округи.

Дом обычно просыпался оттого, что его будил инженер Игнатьев. Когда-то он был на важной производственной должности, славился поразительной устойчивостью к электричеству, но на склоне лет поссорился с реальностью, свихнулся и питался, казалось, чёрной энергией дома. Бормоча, что Свету Революции нужна Доза, он брал большой обугленный шприц и делал укол в провод, где была разведена фаза. Дом трясся и оживал, закрывался от мира ивовой пеленой, запускал мучительный ритуал казни и пытки.

Когда-то на этом месте заживо сожгли красавицу, дочь кулака-мироеда. Приехавший из города с целью продразверстки отряд красноармейцев возглавлял высокий статный юноша-фаталист с бельмом на левом глазу, истово веривший случаю.
Жертва нового строя тянула жребий, где крайним исходом было спасение или мучительная казнь. Красавица вытянула сожжение. А молодому селянину, влюбленному в мироедку-красавицу, предложили выбор: или кадка с водой и тулуп – сбить пламя, но тогда жребий тянуть ему, или подбросить в костёр вязанку ивовых прутьев.
И он подбросил. И с этим прожил жизнь. И волей судьбы вернулся доживать век на то место, где предал свою любовь.

Он просыпался последним, звал из комнаты внучку, та приходила. Её глаза наполнялись дымной тьмой и через мгновение закатывались, из-под похожих на яичницу белков двумя струйками текла бурая кровь, черепная коробка со скрипом раскрывалась подобно крышке чернильницы, и дедушка, в миру известный писатель, обмакивал в неё тонкий ивовый прутик. Он выводил на бумаге тлеющие строки про идеалы и принципы – окончание романа, который никак не мог дописать. Внизу на узкой старушечьей кровати, проткнутая ядовито-зелёными прутьями ивы, корчилась его дочь, мама девочки, а чёрные крысы, как те, что тогда у плетня обглодали обугленные кости замученной в огне, пускались на охоту.

Но во дворе кот и кошка одну за одной душили черных крыс, не пуская в мир тени давнего кошмара.
Весной следующего года, когда исчез последний жилец, дом наконец снесли, а кота и кошку взяли к себе жить сердобольные молодые новосёлы.


А тут и кровавая колониальная война закончилась.