Народу своему

Несветаева едва удерживалась на каблуках и чуть не соскользнула под притормозивший таксомотор. Но нет, умирать не время. Несветаева ещё не всё

сказала миру.

Публиковалась она под скромным псевдонимом Рогнеда Василькова, считая свою фамилию слишком... слишком перекликающейся, да.

В имени Рогнеда была зашифрована трагедия её молодости, но считывать тонкие смыслы умели только старые литераторы, не годившиеся для... для... нет,

слишком скользкая тема.

Стихи Рогнеды Васильковой отличались патетикой и обращением накоротке, как к давней приятельнице, к Смерти. Тени прошлого создавали некий флёр в поэтике

этой грузной женщины, нисколько не похожей на поэтку - ни белокурых локонов, ни тонкого стана, ни тонкой сигареты в длинном мундштуке. Рогнеда, то есть Несветаева,

курила строго "Приму".

Она была вдова. Многие даже шептались, что Чёрная Вдова - стольких она проводила. Высокая трагедия звенела в её нарочито грубых, мужиковатых, строчках -

реминисцируя, как думала Несветаева, с её почти однофамилицей.

Я - не она. Не удавлюсь. И пусть подавится

Страна, в которой гениев хоронят

По три на дню - куда ж могильщикам управиться!

Ведь есть почившие, поэтов кроме.

Сегодня Несветаева была безобразно трезва - вычеркнуто за недостоверностью. Но хотелось добрать.

Покидая распивочную в одиночестве, Несветаева заметила, как некоторые не окончательно пьяненькие пегасцы били копытом вокруг Ирмы Штык. Ирма была звезда.

Лучи её славы простирались над сереньким городишком, Ирму охотно звали почитать своё на местное радио: Штык хорошо выглядела в кадре, но телевидения в их

городе не было. Приходилось довольствоваться радиоэфиром. Может, и к лучшему, ведь под софитами обнаружилось бы, как Штык ведёт долгую позиционную войну

с морщинками.

В деликатном, шепчущем свете баров она оставалась молодой и хорошенькой, а утром всё было уже не важно: добыча съедена.

Несветаева, хоть и попивала, свои шансы оценивала трезво: их не было.

Она полезла в верхний отсек буфета, там мерцал в толстом стекле подаренный Умориным коньяк.

С Ирмой у Несветаевой, как у всякой некрасивой женщины с красивой, были тотальные разногласия. Они касались всего. Но свирепее прочего дамы расходились

в вопросе, что стихи, а что не стихи.

Несветаева не терпела постмодернистов. Так честно и писала: не люблю, мол, постмодернистов и ковыряльщиков в носу, когда слова они неистово лишают 

всяческого смысла и дичь отборную несут.

Штык на это кривила фарфоровый рот в презрительной усмешке и парировала, мол, Несветаеву, то есть Василькову, могут слушать только бичи у киоска с дешёвым

пойлом. Размазывая по не знавшим умывальника и полотенца опухшим лицам слёзы благодарности и экстаза.

Василькова, то есть Несветаева, втайне гордилась популярностью у парий.

А иногда даже и не втайне.

Ты брат ли мне, пропойца у киоска?

Давай уже докурим эту жизнь.

Внезапная, как аневризма мозга (Несветаева, то есть Василькова, любила образы из медицинского словаря),

Пусть лопнет обезбоженная высь.

Или:

Мы с тобою хозяевам этой земли

Заявляем: да кем бы вы не были (тут требовалось "и", но Василькова, то есть, Несветаева, пренебрегала такими мелочами),

Это мы, пусть в блевотине, в саже,  в пыли -

Это мы наследуем небо.

Лиру она посвящала народу своему.

Порой Несветаева думала, что зря задержалась в "Под куй Пе га са". Местечковая тусовка рифмовальщиков. А что там Чеков

говорил ей вчера про какой-то сайт? Вроде, обижался, мол, редакторы покусывают. Зато, говорил он, там размах! От Москвы до самых до окраин. 

Почти сто тыщ посещений в месяц. Не ворваться ли? Не вздыбить?

Несветаева (или Василькова, она уже и сама не помнила кто), спотыкаясь в тесной, загромождённой старой (она никогда ничего не выкидывала) мебелью, наконец доковыляла до дивана.

Спать.

Она подумает об этом завтра, - пронеслось где-то уже читанное в отяжелевшей голове.

Воспоследует.

Автор "дико извиняется" за сбои в форматировании текста.