Пудры намело

Пегасцы собирались всем табуном в Ленинград. В Санкт-Петербург, то есть, но в лучшие годы Несветаевой город был всё-таки Ленинградом.Так она по привычке его и называла.

После вчерашней драки компания, наверное, распадётся, - вспомнила Несветаева ночную похвальбу Чекова в телефонную трубку.

Что ж, она бы и так не поехала. Это город она не любила. Как там Юра пел?

"...культура, вспотев в целлофане дождей,

Объявляет для всех ночи Белых ножей".

Слякотный, не дающий уюта, город-мираж, испарение болотных газов.

Что у этого города хорошо получалось, так это убивать поэтов. Отчекрыжнул этими белыми ножами изрядный кусок русской литературы.

Застрелил Пушкина, уморил голодом Блока, вздёрнул Есенина, остановил на всём скаку под молоденькой блондинкой сердце Вертинского. Ну, положим, всесоюзного Пьеро за потерю никто в литературном мире не считает: года его и так клонились на закат. Да они и больших-то не признают. Чего уж там - кабареточный артистишка!

Несветаева Вертинского любила. Сама она не умела сгорать на холоде бенгальского огня, столь тонкие образы были её перу недоступны.

Но сердцу! Сердцу!

Несветаевой пора было собираться к Вениамину, они условились о встрече, чтобы обсудить, что она, то есть, Василькова, конечно — потаённое, Несветаевское, печати не подлежало - даст в юбилейный сборник.

Два дня она уже билась над стихотворением, которое хотела отдать. Но мешало гадание на условной ромашке, пугала реакция критиков: "к сердцу прижмут, на хуй пошлют?"

Василькова  и сама не особо-то кого из маститых к сердцу прижимала, а послать на хуй любила. Но не новичков. К новичкам она относилась с сочувствием. Как к новым больным, попавшим в палату и не успевшим ни разложить допущенные карантином вещички в тумбочке, ни понять, что ходу отсюда нет.  Кто однажды, на свою беду, срифмовал "осень" и "просинь", уже не выздоровеет. Разве что "октябыр" превратится в "канделябыр", а "просинь" станет гуще и выльется в какое-нибудь "снегом заносит".

Дежурные по палате, конечно, разъебут все эти попытки новеньких освободить место на тумбочке для тюбика зубной пасты и очешника (слово-то какое!).

Вот, скажем, за "ёрзал" и "замёрзнул" - так дважды и с оттягом: глагольные рифмы, да и прицепятся к тому, что в литературном языке де есть слово "замёрз", а "замёрзнул" это так только на улице говорят, необразованные люди, не способные втянуть трепетными ноздрями "вещество поэзии".

Но если ты осмелел до того, что срифмовал "Мостоотряд" и "взгляд", то поэтическое бабьё присмиреет в два счёта. Проверено!

Застряла Василькова на строчке "вслед тебе кидаю я проклятье". Опять Алёна Гомеровна отчеркнёт ногтем - зачёркнуто - зальёт мочой жёлтого маркера, попутав наречие с предлогом. Вениамин в такие тонкости не лезет, вопрос, чью сторону возьмёт.

Василькова решила не сдаваться. Пусть потом публика спросит, где Василькова в этой тонкой книжице.

Однако же, что надеть? За окном белым-бело, будто пудры намело. 

Вот. Гомеровна поправила бы: пудру намело. Что это, спросила бы, у вас пудра-то во множественном числе? Она же в контексте одна, белая. Не разных там тонов.

Василькова же родительный падеж в таких конструкциях предпочитала винительному. Так у неё не заворачивалось ухо.

Алёна Гомеровна  и сама писала, и надо сказать, хорошо. Несветаева никогда не поддавалась бабской зависти и если соперница в чём-то была хороша, охотно признавала за ней первенство. Но её вымораживало выслушивать наставления в духе "лошади кушают овёс и сено, а река Волга впадает..."

К тому же Пегас скотина всеядная, в сене особо и не нуждается.

Ах, да Пегас! Всё-таки едут. Пригласило тамошнее ЛитО, с которым пегасцы, за неимением прямой конкуренции, дружили. Как-то сказать Зигфриду Конотопу, что она не составит компанию. Не хочет удариться культурными ценностями. Конотоп, конечно, запьёт в Питере. Да и Чеков, наверное, расстроится. 

Ничего, Штык будет блистать так, что её, Несветаевское, отсутствие, кроме этих двоих никто и не заметит.

Танцуют все!