36
272
Тип публикации: Критика

В этом городе я никого не знала. На центральной площади на неестественно большом постаменте торчал маленький несмелый Ленин. Он стоял, выгнув спину, как будто боялся сделать сальто назад, и вытягивал руку в противовес. Под Лениным, понурив нос, сидела лохматая собака и ждала подачки от судьбы. Я остановилась у киоска «Молочный дождик», купила кефир и булку. Булку – собаке, кефир – своему похмелью. Скрутила крышку и сделала жадный, густой глоток. Кефир проваливался в горло, как в бездну. Там, на самом дне моего тела лежали разрушенные планы и мечты, и где-то скрипела ставня, болтавшаяся на одной петле. Теперь вся рухлядь покроется толстым слоем кефира: так зима подчищает за осенью недоделки, прячет грязь, окурки и собачье говно. Собака, доевшая булку, подтвердила: прячет!

До завтра дел не было, в гостиницу возвращаться не хотелось. Холодный номер был слишком большим для меня одной. Чтобы не думать об этом, я спала на местном траходроме поперек, слева и справа раскладывала лишние подушки. Вторую пару тапочек выбросила. Первой парой тапочек поиграла в ладушки – получилось уныло и незвонко. Потом гулять, гулять, гулять, чтобы ноги ныли, а голова опустела и стала невесомой. Каждый город испытывает на прочность твое одиночество. Когда-нибудь оно треснет под каблуком, развалившись на треугольные осколки.

Допустим, можно пойти в бар. Там есть люди и продолжение банкета. Поверх кефира проляжет новый день, такой же, как предыдущий. Добавлю в него бургер с сыром или толстую, плавающую в масле пиццу. Понравлюсь пьяненькому старичку, и он расскажет, что я похожа на его дочь, а потом положит четырехпалую, раненную руку мне на колено. За дальним столиком мужики с гоголевскими животами будут посасывать кальян и смотреть беззвучные клипы на липком настенном телевизоре. В баре разобьется стакан. Выйдет уборщица и ощупает шваброй пол. Сценарий вечера состоит из серии незанимательных картин, но каждый раз они складываются в новый сюжет, как стекла в калейдоскопе.

Мне нефильтрованное и гренки с чесноком. Меню не уносите.

Я допивала третье пиво и доедала последнюю гренку, когда рядом со мной приземлился парень.

– Не знакомлюсь, – сказала я.

– Я тоже.

– Зачем тогда сел?

– У тебя джинсы грязные.

И правда, правая нога была пятнистая. Какие джунгли, такие и леопарды. Я протерла штанину салфеткой и с вызовом взглянула на прилипалу.

– Всё? Теперь иди.

Он смотрел на меня светлыми, почти прозрачными глазами в оправе тяжелых век. Мясистый нос клонился вниз, словно силился понюхать то, что лежало под столом. Жилистые руки держали столешницу за край – цепко.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – сказал он.

– Знаю. Тебя надо было послать матом, а я не решилась.

– Точно, – подтвердил парень. – Ты ведь не пробовала саламат.

– Салават Юлаев? – ехидно поинтересовалось мое третье пиво.

– Саламат, каша такая.

Я подняла руку, почти как Ленин.

– Официант! Неси саламат.

И мне принесли. В мисочке, почти на дне, застыла нежная сливочная каша, в которой виднелись куски дикого мяса. Я ела – парень наблюдал. Когда саламат кончился, я попросила счет.

– Покорми меня, – сказал парень.

– Сам себя корми, – отрезала я.

Он взял со стола ложку и вложил в мою руку, опустил ложку в порожнюю миску и взял немного невидимой каши. Ложка погрузилась в его рот.

– Еще.

Я сама зачерпнула и дала ему. Он ел и ел, с жадностью, вытирал полные потрескавшиеся губы салфеткой. Я кормила его всем подряд: мандарином, ломтиками балыка, ухой, пельменями из горшочка.

– Хочу торта.

Мы вообразили торт. Шоколадный, с горьковатым кремом и молотыми орехами. Соленый, влажный бисквит и приторная сладость сахарной посыпки. Парень съел полторта, потом начал кормить меня. Голова шла кругом, глаза слезились и болели. Мы ели как в последний раз, как после голодовки в мерзлом подвале. Ненасытно. Крошили на стол. Мазали щеки. Кропили жиром ключицы. Заливали соком грудку свитера и рукава по локоть.

– Кто ты? – спросила я.

Парень приложил палец к моим губам и раскрыл их. Кожа была нежной и безвкусной, жевалась легко. От взял мою руку, окунул пальцы в свой горячий рот, и я перестала ощущать их. Уже не было ни кисти, ни запястья, исчезло плечо. Мы встретились глазами. Мои, черные и быстрые, его серые и глубокие. Потом исчезло и это. В жаркой, изнуряющей темноте кто-то дробил кости, рвал сухожилия, перемалывал их сильными челюстями. По полу потоком шла черная кровь. Выгибался позвоночник, его разрывало, как нитку бус. Покатилось, покатилось по полу звонкое зерно человеческой жизни. Мы барахтались в нем, съеденные и почти мертвые. Сверху, из поднебесного облака лил молочный дождик, и городские собаки выли в водосточную трубу, приглашая четырех коней и четырех людей. Меня, парня, Ленина и официанта. Мы ехали, и закат дырявил нам спину. «Вы нам только шепните, мы на помощь придем».

Расплатилась ли я? Скажи, я расплатилась?

 

Утро пробило обе занавески. Я приоткрыла слипшиеся глаза. В сухом носу свербел остаток сна. Высморкавшись в пододеяльник, я приподнялась на локтях. Кто-то смахнул подушки на пол. Я спала параллельно борту кровати, на самом краю. На ковре лежала ложка.

Я встала, отдернула занавеску. Гимнаст Ленин поприветствовал меня и велел работать, раздувать пожар мировой революции и объединять пролетариев всех стран.

Это подтвердил и пес, согласно поднявший заднюю лапу.

Он тоже любил молочный дождик.

Дата публикации: 29 декабря 2024 в 12:50