Орион

Кашель не проходил. Не проходил третий день, грудь рвало, горло. Он боялся. Вечерами стал думать о сестре. Как ехали с ней, с маленькой, в дедовых жигулях, как тыкала она пальчиком в статую и громко произносила «Сталевар!». Море было теплое. Сестра под присмотром в красных трусиках возилась у самого прибоя, а он с Колькой уходил подальше, где глубина.

Руки дрожат. Странно – будто пальцы ватные, будто смотришь и чужие руки насыпают ложечкой дешевый рыхлый кофе. От кофе становится легче. Обжигаясь, он глотал, откашливался, сидел на полутемной кухоньке и вспоминал, вспоминал… Так проще. Не хотел думать о том, что это может быть, о врачах и больницах, да и что они сделают. Если рак. Если что-то такое, а это точно что-то такое… не проходит. Не пройдет.

Вспоминал, как сестра родила Витку. Помнил, какая Витка теплая была, как котенок, обмотанный детским одеяльцем, ручки у нее, пяточки… Он вспоминал странные приступы нежности и желания защищать, но не знал, что это была нежность и что это было за желание, помнил только щемящее щекочущее чувство в груди, где теперь ворочалась боль. Хотел обратно. Не хотел думать о том, что сестра, может быть, увидит его только холодным и вытянувшимся и, протестуя, наоборот, сгибался, скручивался на холодной табуретке, в тесной кухне, где больше никого.

Согнувшись, кашлял, гавкал кашлем, как больная собака. Запивал вонючим кофе, а уже без толку.

Дышать нечем. И стало страшно, по-настоящему страшно, а не тем звериным терпением, с которым он принимал свое нездоровье и то, что последует за ним. Дурея от недостатка воздуха, сипло перхая, валясь на пол, он словно перед кем-то большим и видящим оправдывался, просил: дай, я к сестре съезжу, и дом хотел достроить, дачку на участке ту, столько не доделал еще, ну неужели сейчас, неужели пора уже, ну за что? Начало рвать. Мельком он удивился – долго как рвет, и чем-то отдельным и жестким, что-то шло, тянулось через горло и все выходило и не заканчивалось. Много. Какой-то мех. Грубый скотский волос, склеенный и теплый, а легко, будто после трех суток кашля настает, наконец, облегчение.

 Он привстал на полу, оперся об холодильник, нашарил второй ладонью табуретку – она даже не перевернулась, просто отшатнулась подальше на хлипких ножках. Темно и на полу что-то темное лежит. Груда меха, и шевелится, и опадает. Позабыв о своей неожиданной болезни, он оторопело рассматривал, что это, потом сходил, включил свет. Обернулся от выключателя, а с пола на него пялилась звериная морда. Глаза желтые, но холодные. Мех, шерсть, уши, спина, хвост – собака как будто. Но какой-то первобытный инстинкт шевелился вдоль спины, и не хотелось этой собаке протягивать руку и пробовать погладить, потому что не собака это. Злобная холодная тварь, пялится, чужая – как будто не он ее выблевал так мучительно. А ведь это давно у него, годы этого кашля под разноголосые бабьи увещевания сходить в больницу. Дуры. Никакая больница здесь бы ничего не сделала. И он нахмурился, сморщился, словно собирался заплакать от неожиданного понимания, как давно уже носил приступы этой странной болезни. Все думал, рак. А теперь стоит на кухне и в свете дешевенькой люстры на него смотрит с пола тварь, глядит молча, словно чего-то ждет. И опять страшно: к врачу точно с таким не пойдешь, да и к какому врачу? В ветеринарку позвонить? Не смешно.

Отчего-то не было мысли о том, как с ней гулять, чем кормить – глупость какая. Знал, что она жрет, но как и что, не хотел думать. Главное, чтобы никто не увидел, его не-собаку. Как будто что-то постыдное и уродливое, что нужно прятать и скрывать, о чем не говорят и не спрашивают, вылезло и теперь нужно прятать. Скрывать. Бояться, что узнают соседи, или что будет, если приедет сестра? Кого он обманет, когда тварь выйдет из комнаты и сядет смотреть?

Всю ночь он не спал, сидел на кухне, думал. Вспоминал. Тварь прошла по комнатам и вернулась, смотреть в лицо ледяными желтыми глазами.  Завтра на работу надо. Не-собака. Как ее оставить? С кем? Или и так сойдет, спрятать в квартире. С тяжелой душой собрался утром и ушел.

Душа тяжелая – теперь уже постоянно, словно чувство тяжелой, неизгладимой вины. Кто поверит в то, что это просто псина, сука, дворовая шавка? Она же холодная совсем. Всегда молчит. Смотрит. И всегда, постоянно рядом. Никуда теперь от нее не деться. Он словно сделал что-то ужасное, что-то непоправимое, и не помнил, что сделал, и как, и зачем. И как исправить, тоже не помнил, или не знал никогда. Хотелось заорать, ногой поддеть проклятую тварь, но он только отворачивался. Пил. Она смотрела, как он пьет.

В феврале он уходил из квартиры – то ли коммуналку платить, то ли в магазин за хлебом, а, может, собирался на работу, но тварь, всегда садившаяся ждать в прихожей, вдруг сорвалась с места и выскочила. Загривок мазанул по руке, и он отдернул пальцы, словно там не мех, а сплошные жала. Охнув, попытался ухватить вдогонку, остановить, засунуть обратно за дверь, спрятать, но только клацанье когтей по лестнице. Погнался как дурак, заранее зная, что не догонит и обратно не утащит. Собаку бы утащил, а это – нет. Чувство непоправимости, чего-то ужасного сгрудилось по углам, сгустилось. Упустил, и теперь что? А вдруг, она… сестру? Или мать? Или маленькую Витку, и что ему тогда делать? В груди кололо от бега: упустил, и не знал, что теперь. Он спустился по загаженной лестнице и вышел на улицу: темно. Люди ходят по двору, никто не знает, что он упустил тварь, и никто не узнает, но страшная, горькая, беспросветная вина сдавила горло, он беззвучно плакал в этой темени, все равно бы никто не увидел.

Найти ее нужно. Найти и убить. Решение было неожиданным и очень простым. Отыскать проклятую не-собаку, где угодно – по дворам, по подъездам, на улицах, в городах, просто найти и зарезать, застрелить, забить ногами, затоптать холодную ее шкуру, чтобы никто и никогда не узнал. И тогда все станет хорошо. Воспрявший, готовый ко всему, он почти бежал – мимо дворов и домов, минуя улицы и переулки. Даже собираться не стал – там все дадут, все будет. Поднялся по лестнице и толкнул тяжелую железную дверь, высидел очередь, не глядя по сторонам, только в кабинете удивился – ну что за пацана посадили, что за дурачок молодой сидит за столом?

– Хронические заболевания есть?

– Жалобы на зрение?

– В армии служили?

– Понимаете, куда идете?

Он боком ерзал на неуютном стульчике, торопясь, заполнял анкету на желтоватой бумаге, спешил, думая о том, что не-собака бежит где-то там, и ее нужно найти, и он непременно ее найдет, а там… как получится. Если нужно, будет топтать ногами, пока не издохнет. Руками станет душить.

– Я сейчас вернусь, печать нужно поставить.

Пацан прошел мимо с ворохом извлеченных из принтера листков, равнодушный и усталый. Таких вот мимо него за день проходит знаете, сколько? Когда вернулся, положил листок на стол, показал пальцем, где подписать и придержал, чтобы подписывать было удобнее.

А он, торопясь, подписал, словно боялся, что документ заберут, а его самого выставят, выгонят и не пустят обратно, и тогда он не сумеет найти тварь, и тогда он ее не найдет и не догонит. Со смутным облегчением он посмотрел на свою корявую подпись, затем опустил взгляд.

Ниже, там, где было оставлено место для печати, еще теплый, исходил паром жирный свежий отпечаток волчьей лапы.