Она и море

Лето в городке текло неспешно, будто само море решило замедлить свой бег у берега. Арвидас родился здесь, среди аккуратных домиков с белыми стенами и терракотовыми крышами, где каждый заборчик был выкрашен свежей краской, а газоны ровно подстрижены. Море шумело рядом с детства — не ласковое, не мягкое, а живое, с норовом: то бросалось на берег короткими, злыми волнами, то затихало, но всегда держало в себе холодную, почти звенящую глубину. Море, раскинувшееся перед городком, было словно отдельный мир — суровый и непредсказуемый. Его воды, цвета серого камня с отблесками стали, в солнечные дни искрились холодным светом, а в пасмурные сливались с низким небом, образуя бескрайнюю, угрюмую гладь. Летом оно могло казаться обманчиво спокойным, но даже в затишье в нем чувствовалась скрытая мощь: волны лениво лизали песчаный берег, оставляя за собой пену и мелкие камешки, отшлифованные временем. Воздух у моря был пропитан солью и запахом водорослей, а ветер, дующий с севера, приносил с собой резкую свежесть, от которой першило в горле. Иногда на горизонте проступали силуэты далеких кораблей, но чаще море оставалось пустынным, будто ревниво охраняло свою свободу. Глубины его таили холод, который ощущался даже в разгар июля: ноги стыли, едва касаясь воды, а смельчаки, что решались искупаться, выходили на берег с дрожью и смехом. Это море не ласкало — оно испытывало, звало, заставляло чувствовать себя живым. Арвидас привык к нему, как привыкаешь к сквозняку в старом доме или к шороху листвы за окном — не то чтобы любил, просто не представлял себя без этого.

Дни здесь были простыми, почти одинаковыми. Утром он помогал отцу в мастерской у причала — чинили сети, и пальцы после этого пахли рыбой и солью, чуть липли от смолы. Потом шёл к старому Янису, который точил ножи в своей каморке и рассказывал байки про шторма, что гнули мачты, как спички. Время текло незаметно, как тень от чайки, что скользит по воде и растворяется в ней. Но вечера Арвидас забирал себе. Он надевал старую куртку, уходил к берегу и садился на пирс — крепкий, из тёмного дерева, с запахом соли и железа от ржавых болтов. Там море открывалось ему: волны бились о сваи, выбрасывая вверх мелкие брызги, а закат растекался по небу неровными полосами — то багровыми, то золотыми, то холодно-синими.

Ему нравилось это время. Днём он был частью городка — шёл по улицам, кивал соседям, слушал шум лодок у причала, но на пирсе становился сам собой. Здесь не нужно было слов, не нужно было держать спину или отвечать на вопросы. Море шумело, и этот шум вычищал из головы всё лишнее — обрывки разговоров, запах мазута от моторов, усталость в плечах. Он смотрел, как свет дрожит на волнах, и чувствовал, что живёт. Может, это было глупо, но ему казалось, что в эти часы он ближе к чему-то большему, чем его маленькая жизнь с её сетями и ножами.

В один из таких вечеров он заметил её. Она вышла из-за дюн, где ветер гнал песок мелкими вихрями, и остановилась у воды. Тонкая, почти невесомая на фоне заката, она стояла, глядя туда, где волны сливались с небом. Волосы её, светлые и длинные, шевелились на ветру. Арвидас замер, не окликнул — просто смотрел. Она казалась частью этого места, как пена, что цеплялась за камни, или отблеск света, пляшущий на гребнях. Он не знал, кто она, откуда, но с того дня она стала приходить каждый вечер, и он стал ждать.

Ему нравилось, что она не видит его. Что он может сидеть здесь, слушать, как море шумит под ногами, и смотреть на неё — далёкую, молчаливую, настоящую. Иногда она шагала вдоль берега, и тень её скользила по песку, острая и быстрая. Иногда замирала, чуть склонив голову, будто ловила что-то в шуме прибоя. Он не пытался угадать, о чём она думает, но её одиночество казалось ему живым, почти осязаемым. Оно было не тяжёлым, не грустным — скорее чистым, как воздух после дождя. И в этом было что-то, что цепляло его внутри, где-то под рёбрами.

Он не говорил о ней никому. Дома отец молчал за ужином, глядя в тарелку, мать гремела кастрюлями, и всё было как всегда. Янис бы только ухмыльнулся, сказал бы что-нибудь про девок и русалок, а Арвиду не хотелось шуток. Ему нравилось держать её в голове, как тайну, которая принадлежит только ему. Днём, когда он тянул сети или чистил рыбу, её образ всплывал сам собой — не навязчиво, а тихо, как волна, что касается берега и уходит. Он думал о том, как она стоит там, у воды, и как её волосы ловят последние лучи. Ему казалось, что она не из этого мира — не из городка с его чистыми улицами и запахом хлеба, а из какого-то другого, где нет ни суеты, ни лишних слов.

Прошло недели две, а то и больше — он не считал. Вечера стали частью его дыхания: пирс, волны, её силуэт. Иногда небо хмурилось, и море темнело, швыряя на берег клочья пены, но она всё равно приходила. В такие дни её фигура казалась мягче, будто размытой в этом влажном, солёном воздухе. Он замечал мелочи: как её пальцы слегка дрожат, когда она отводит волосы от лица, или как её плечи напрягаются, когда ветер бьёт в спину. Это было странно — он не знал её, не слышал её голоса, но чувствовал, что она важна. Не как человек, а как что-то большее — как кусочек света, который он находил каждый вечер и нёс в себе до утра.

Он не понимал, почему его так тянет к ней. Может, потому, что она была свободна — не от чего-то, а сама по себе. Её молчание на берегу казалось ему честнее всего, что он видел вокруг: криков чаек, болтовни соседок, стука молотков в мастерской. Он смотрел на неё и думал, что она могла бы быть кем-то из старых сказок, что рассказывала бабка, — не русалкой, нет, а духом моря, который приходит и уходит, не оставляя следов. Это было глупо, конечно, но ему нравилось так думать. Нравилось, что она не знает о нём, что он не нужен ей, чтобы она была собой.

Городок жил своей жизнью, спокойной и аккуратной. Утром женщины мыли окна, и стекла блестели на солнце, дети носились на самокатах, старики сидели у кафе с газетами, щурясь на прохожих. Арвидас шёл теми же дорогами, что и всегда: мимо пекарни, где пахло тмином и ржаным тестом, мимо причала, где рыбаки разгружали улов, ругаясь на ветер. Но всё это оставалось где-то снаружи, а настоящее начиналось там, у воды. Он не искал её среди этих улиц, среди голосов и запахов кофе. Она казалась слишком тонкой для этого мира — как звук, что гаснет, если его тронуть.

Однажды он задержался у Яниса. Тот затеял разбирать старый мотор от лодки, и они провозились до темноты — руки были в мазуте, в ушах звенело от железного лязга. Когда Арвидас вышел на улицу, небо уже потемнело, и фонари бросали на асфальт тусклые пятна. Он шёл домой, когда услышал голос — громкий, с хрипотцой, будто кто-то хотел перекричать шум ветра. Обернулся. Она стояла у столика на террасе кафе, окружённая парнями — такими же шумными, как она в этот момент. Между пальцами тлела сигарета, и она стряхнула пепел прямо на землю. Потом заговорила — резко, с коротким смешком, и в её словах, незнакомых, с той интонацией, что цепляет как местных жителей, так и отдыхающих, приехавших сюда пожить спокойно и тихо, сквозило что-то колючее, чужое. Один из парней толкнул её в плечо, она ответила грубо, матом, и они загоготали, перебивая друг друга.

Арвидас остановился посреди улицы. Мимо прошёл мужчина с собакой, звякнула бутылка, катясь по асфальту. А она докурила, бросила окурок вниз и раздавила его подошвой, будто ставя точку. Волосы её, те самые, что он видел в танце с ветром, всё так же падали на плечи, светлые и живые, но в её голосе не было ничего от той тишины, что он придумывал ей там, у моря. Оно шумело где-то за домами, всё такое же неспокойное, глубокое. Но в тот вечер он не пошёл к пирсу.