Ай да Пушкин!

Хоть в школе я поэзию не любил, включая того самого Пушкина, но не думал, не гадал, что за это надо столь сурово наказывать. Поэзия, она же навроде артхауса, не для всех же она, короче говоря. Или какой-нибудь Кустурица. Или высокую моду взять – кто в ней кроме этих самых чокнутых модельеров разбирается? Да и те больше вид делают, да надувают щеки, как Киса Воробьянинов. И ничего, не бьют же тех, кто не такие шмотки носит. Хотя… гопники бьют «за шмот», но это же другое… Не все же и свиные ножки с кислой капустой любят, так что, за это теперь наказывать прикажете? Так и за поэзию – не любит человек, ну и пускай его, оставьте в покое. Некоторые вон и прозу не любят и ничего, живут как-то, еще и детей умудряются делать. А тут! Несправедливо, стал быть, получается. Неконституционно. Дискриминация, прямо сказать!

            Поставили меня к черте, барьером называемой, а напротив он – тот самый             Пушкин, стал быть, в высокой шляпе, цилиндром звавшейся, в черном плаще, кучерявый и бакенбардах. И с дуэльным пистолем в руке. И целит, надо вам сказать, прямо мне в лоб. Дуло у дуэльного пистолета агромадное, натуральная пушка. Гаубица. Смотрит на меня дуло, черно так, зияюще, недобро. А я, стал быть, сразу и вспомнил, что «любил движения поэт» – помногу ходил по полям с железной палкой, чтобы рука не дрожала. И ведь, что характерно, рука у него ни капельки не дрожит. А мои начинают, признаваться, уставать. Мне, стал быть, секунданты дали тоже цилиндр нахлобучили, а вместо пистолета трубу. И ладно бы, если бы это была труба ручного гранатомёта. Пусть и не совсем честно, но против поэта такого калибра вполне допустимо. Ан нет, стал быть, не трубу гранатомета. Чугунную. Диаметром поболее ствола Пушкинского, скажем так. Сильно поболее. И длиной метра два. Прямо скажем, здоровенную чугунную трубу от канализации.

            А сбоку меж нами елка стоит, какими-то то ли шоколадными фигурками в золотой фольге, то ли стеклянными игрушками. И под елкой вроде бы даже Щелкунчик стоит, но толком н рассмотрел, не до елки мне было, когда такие дела. Хоть бы и сам Мышиный король со всей королевской конницей и всей королевской ратью там стоял. Новый год, стал быть, или Рождество, у всех праздник, шампанское, а тут в тебя целятся и вовсе не пробкой от шампанского, а повесомее аргументом. Куда уж повесомее. Эх, думаю, угораздило же в светлый праздник убитым быть! И главное, кем! И за что?! И я, как дурак, из этой чугунной трубы в поэта целюсь. А он, ответно, в меня. Но из заряженного. И тут я еще вспоминаю, что и стрелять Пушкин мастак был, не только с ломом по полям гулять. Положение – сами понимаете. А тут еще секундант, скотина важная, тоже в цилиндре и черном плаще, командует, этак сквозь губу цедя:

            – Сходитесь, господа!

            Это мы с Пушкиным, стал быть, господа. Но делать нечего, Пушкин шаги ко мне чеканит, будто смена караула у Мавзолея, и я навстречу поплелся. Не стоять же. Иду и думаю, может подобраться поближе да трубой в него, стал быть, и засветить? Думаю и сам же, понятное дело, укорился: он же поэт, стал быть, «зеркало русской поэзии», а я в него, как гопник, трубой. А я же не гопник. У меня же, между прочим, образование. Средне-специальное. И мастером в цеху работаю. На хорошем счету у начальства, рабочие уважают. А тут трубой – в поэта. Нет, не буду! А он, поэт стал быть, шагает как робот, по строевому печатает шаг, и дуло евойное уже как ствол «Фердинанда» на меня наплывает. Просто какое-то «я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты» явилось. Ты. Дуло, то есть. Идет он, значит, поэт, идет ко мне и не стреляет. Чудо просто. Или поближе подобраться решил, чтобы уж наверняка. К презренному потомку.

            Ко мне, стал быть, подошел, холодный ствол мне в лоб упер. У меня разом и ноги ослабли, подкосились и руки разжались – трубу я уронил. Одно хорошо, стал быть, отверстие ствола больше не вижу. Зато глаза у Пушкина… как раскаленные угли горят. Брови, хлеще чем у Брежнева, нахмурены грозно. Ему бы сейчас шампанское хлестать бутылками, или что он там пил? Цимлянское? А он супротив меня стоит, пристрелить замышляет. Смотрит он мне в глаза, я ему. В гляделки, стал быть, с «поэтом – невольником чести» играем. Долго играем, аж глаза начинают на лоб лезть. У него, мои глаза мне не видны, стал быть. От такой нелепости у меня в животе холодно стало и так пустотой подсасывать начало, что самому цимлянского захотелось. Хоть стакан перед смертью опрокинуть, а хоть даже и из горла приложиться – пустоту эту залить – заглушить. И тут он, поэт, «невольник чести», как шандарахнет мне ногой по причиндалам! Яички совершенно отбил! А еще поэт! Я разом от боли согнулся да сознание и потерял.

            А как очнулся: нет ни секундантов ни Пушкина. Только боль ноющая в паху. Лежу на снегу и думаю: Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Одно радует – математику я в школе любил. Уж Пифагор, олимпийский чемпион по кулачному бою, мне за математику не наваляет. Встал я, подошел к елке. Щелкунчика под ней уже не было, а игрушки на самом деле висели. Поклонился ей низко в пояс, что живым остался. Видать, новогоднее али Рождественское чудо меня спасло. По другому не скажешь. А поэзию почитаю… Пушкина куплю… томик… Теперь, получив опыт, «сын ошибок трудных» и Льва Толстого почитать надо бы, «Войну и мир» или «Анну Каренину» – он мужик здоровый был, гирю через дом метал…

            Не верите? Ничо, я сейчас принесу и трубу ту покажу, с которой супротив Пушкина на дуэли стоял. Я ее себе оставил, на память. И цилиндр тоже.