Шоты

Безымянный 1

У Вакулы есть своя мастерская. Невеликий, но стабильный по нынешним меркам бизнес. Кузница, тигельная печь в углу и даже небольшой загон для скота. Раньше Вакула ковал мечи и подковы, а в последнее время все больше кухонные ножи. Но и сейчас нет-нет да и приведут Вакуле коня. Животное сопротивляется, недоумевает, что происходит. Тогда его крупом прямо в двери проталкивают, а там, в сенях, оно успокаивается. Видит, что ничего особенного вокруг не происходит.

«Ногу», - слышит конь уверенный, твердый голос и задирает копыто, не успевая осознать, что человеческий язык он в принципе не понимает.

Кони уходят подкованные, живые и какие-то респектабельные, что ли. Но больше всего Вакула прославился изготовлением профессиональных поварских ножей с уникальной ультразаточкой. Лезвие такого ножа проникает в материю на молекулярном, атомном и даже субатомном уровне. Воздух, соприкасаясь с лезвием, приходит в состояние, подобное кипению, расщепляясь на составляющие и вновь образуя единую среду, и тогда мастерская наполняется незабываемым хрустом, как от кукурузных хлопьев. Спустя сорок-пятьдесят минут нож начинает расслаивать саму ткань окружающего пространства, обнажая истинное ничто. На ничто смотреть нельзя, так как оно необратимо поражает органы зрения. Всё дело в том, что человеческий мозг может осознать только вещественное, а невещественное старается подчинить. Поэтому, когда человек видит ничто, его мозг сразу дает команду глазам – умирать, становиться невещественными.
Когда воздействие ножа исключается в конкретной точке пространства, ткань тотчас же схлопывается с характерным звуком, похожим на вой какого-то крупного зверя. Чтобы избежать проблем, связанных с ультразаточкой, ножи сразу после изготовления помещаются в объемные гранитные кейсы с толщиной стенок порядка десяти сантиметров. Ножи укладываются по диагонали, так чтобы острие смотрело в угол кейса. При таком способе хранение лезвия ножа испытывает сопротивление темноты и своеобразное томление от встречи с холодной структурой гранита. Спустя пару суток ножи извлекаются несколько подзатупившимися, но все же превосходящими по остроте любой из известных аналогов. Такие ножи незаменимы по сей день в поварском деле для бесконтактной, сверхскоростной нарезки овощей.

Однажды к Вакуле подошла Оксана и указательным пальцем нажала ему на середину лба, как на кнопку.

«А правда ли, что Ыссык-Куль – единственное слово, которое начинается на буквы «Ы»?» - спросила Оксана.

Вакула тотчас же влюбился в Оксану и пошел за ней. Но с тех пор считайте, что никаких талантов у Вакулы больше нет.


Безымянный 2

Человека не было сутки. Нет, он не поссорился с женой и не получил втык от начальства. Просто зашел человек в рюмочную, взял пятьдесят и лимончик. Выпил и подумал, что это хорошо. Взял еще пятьдесят, и когда буфетчица посмотрела на него, мол, не будет ли, человек не обиделся, а только выпил и, вместо того чтобы занюхать, подмигнул правым глазом своему же собственному отражению в огромном бойлере, висящем на стене. Просто человеку счастья показалось мало. Он вышел из рюмочной и увидел, как с крыши падает снег и тотчас же рассыпается в прах. Словно на крыше кто-то порвал мешок с манной крупой. Снежная крупа окутала улицу, и прохожие были вынуждены складывать ладонь козырьком. Трамваи искрили рогами, а человека не было. Нет, он не умер, он только успел вернуться в рюмочную и отстоял заново очередь, так что буфетчица его уже забыла. Человек взял третью со спокойной совестью и, посмотрев в окно, исчез. Вернулся ли он домой или не вернулся, сказать нельзя, так как невозможно отследить начало и конец маршрута.
Человека не было и на вторые сутки. Его не было нигде. Но если по воскресеньям стоять на углу Искровского проспекта и улицы Дыбенко, напротив Красного рынка и смотреть через перекресток в сторону церкви, то можно заметить, как на восьмом этаже углового дома Степанида Аркадьевна открывает окно, и тогда в глаза попадает колючий солнечный блик. Если бы человек это видел, то воскликнул бы: «это же я, все это!». Но человека не было, и некому было восклицать. Трамваи искрили рогами, а снегопад натворил таких делов, что вынуждал прохожих ходить спиной вперед. Но человек не видел, а знал, что все это и радостно, и больно.
Человек появился на третьи сутки у себя дома, разделся и лег спать. Никто не заметил его отсутствия, потому что некому было замечать. Не было и тех двух суток, что он отсутствовал. Их не было нигде. Человек быстро уснул, нюхая морозный пододеяльник, а когда проснулся, наступило утро, и человек собрался на работу, постепенно принимая облик добропорядочного гражданина с галстуком. Человек ехал в трамвае и покачивался, держась за поручень. Постепенно утро превращалось в слова, а слова рассыпались искрами на перекрестке. Снегопад натворил еще много дел, так что прохожие стали перемещаться боком, выставив правую руку вперед. Человек еще помнил, но уже не знал, как это больно – искрить на морозном воздухе.

Степанида Аркадьевна умерла. И какое-то время окно вообще не открывалось и не испускало бликов. А, напротив, было заклеено крест-накрест какой-то белой липкой лентой. 


Безымянный 3

Иванов лежит, очерченный мелом. Рядом на асфальте, так чтобы не мешать пешеходам, разложены вещи Иванова – барсетка, бутылка шампанского, ключи и бумажник. Иванов явно умер до того, как упал, тело даже не пыталось смягчить падение. Иванов лежит плашмя на спине, вытянув руки по швам и широко раскрытыми глазами неподвижно смотрит прямо в небо. По небу плывут большие кучевые облака, но глаза Иванова не фокусируются на них, как это должно быть в норме у живого человека. Вокруг Иванова растут тополя, и в этот жаркий, но ветреный день, они то угрожающе шелестят, то сгибаются от внезапных порывов. Всякий раз ветер выворачивает листья наизнанку, отчего они кажутся не зелеными, а серебристыми. Полицейский говорит по телефону, одна девушка зажала ладонью рот, а вторая что-то говорит на ухо третьей. Иванова очертили мелом так старательно, будто живое не собирается уступать ни сантиметра своих границ, при этом уважая границы мертвого. Человек исчез, а вместо него появился набор жидкостей и тканей. Теперь это тело, как суп на третий день. И только то, что находилось этом теле еще пятнадцать минут назад, не позволит вылить остатки в унитаз. Всё, что некогда составляло красивого, сильного мужчину – закопают или сожгут. Эти руки, ноги, плечи, волосы, этот член. Иванов шел в гости к Насте, но не дошел, и теперь всё, что она любила, следует утилизировать. Теперь можно снять одежду с этих останков, и они не станут более или менее аморальны. Можно отрезать этот член, исследовать, пришить обратно или положить Иванову в гроб прямо на грудь. Вот твоя барсетка, ключи и твой член. Но если Иванов мертв, то как быть с его вещами? Они не очерчены мелом, а расположились рядом. Вокруг них шелестят тополя, над ними плывут облака, живые. Но эту бутылку шампанского, которая еще пятнадцать минут назад предвещала теплую встречу, теперь вряд ли кто-то захочет выпить. Хотя, ни снаружи, ни изнутри бутылка не изменилась. Живое аккуратно разложило вещи на асфальте, ничего не забыв. Иванова укрыли с головой, и теперь он напоминает кляксу, со всех сторон окруженную жизнью.

«Мы не знаем, куда ты ушел, - говорит живое, - но мы ничего у тебя не взяли и всё положим тебе в гроб или отдадим ближайшим родственникам».