Хмурое утро (1-ая глава повести «Четвёртая столица»). Соавт. Марина Рыбкина

Утра Несветаева не любила. Заснуть ей удавалось только после четырёх, и вся эта бодряческая музыка: лязг трамваев и визг тормозов под окнами, с рокотом низвергающиеся ниагары в соседских клозетах, хлопанье дверями, окрики из окон вслед что-то забывшим растяпам, гавкотня выгуливаемых собак и раздружившихся соседок – её бесила.

Сегодня ей надо было в ЖЭК. Читать Бодлера согнанным домовым активом пенсионеркам:

"...Всё празднества греха, от преступлений сладких,

До ласк, убийственных, как яд,

Всё то, за чем в ночи, таясь в портьерных складках,

С восторгом демоны следят".

Как они возмущённо станут хлопать откидными сиденьями вытащенных из жэковской каптерки советских стульев!

Несветаева представила, кто соберётся: два задрота на исходе мучительного пубертата, случайно затащенные в красный уголок своими бабками, желающими "приобщить внуков к культуре". Сами бабки. Одна средних лет сотрудница, пожертвовавшая обеденным перерывом.

"Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.

Зазывные глаза горят, как бар ночной,

Как факелы в руках у черни площадной", – и вдруг Несветаева срывающимся голосом примется рассказывать им вдогонку, этой черни площадной, которой она, в общем, сочувствовала, жалея за убожество. Сообщит этим пасынкам птиц о том, что всю свою сорока-с-чем-то-летнюю жизнь Шарль рвался служить высокому, мучительно искал идеал, раздваивался между ужасом перед жизнью и восторгом от неё же... Несветаева заплакала.

Она старела, да. Её ледяной панцирь, её броня всё чаще таяла и сочилась. Несветаева ненавидела себя в такие минуты. Она не терпела слякоти ни в других, ни в себе.

Девочки не плачут. Вот.

На девочку Несветаева не тянула уже давно, лет тридцать пять, а то и больше. Объёмистая, как том Толстого, скучная, как многостраничные описания рязанских пейзажей, неухоженная, как заброшенная усадьба разорившихся помещиков, с вороньим гнездом на голове и обломком расчёски в потёртых глубинах большой сумки, в которой с незапамятных времён лежали высохшая губнушка, клетчатый носовой платок, так и не побывавший в деле дежурный презерватив с истёртыми буковками на конвертике из фольги и прямошлицевая отвёртка – подтягивать сломанные бегунки на молниях.

В этом городишке не было ни одного человека, кто помнил бы Несветаеву молодой и красивой.

Тело её влачило сиротскую долю. "Как же ты смеешь жить? – Словно говорило оно своей хозяйке. – После того, как он…"

Она никогда не разрешала себе договорить эту фразу.

Несветаева похрустела суставами артритных пальцев, резко села в кровати, так, что в глазах начался снегопад, сунула узкие ступни в войлочные тапки и поплыла в маленькую кухоньку поставить джезву на плиту. Зажгла газ и нырнула в ванную.

Как не хочется в ЖЭК! Но Конотоп с таким трудом устраивал ей эти копеечные подработки!

– Лиза, умоляю, ты же знаешь, как рвалась туда Алёна Гомеровна, у неё и диплом позволяет, я еле отговорил управдомшу от Гомеровны, сказал, она своей монотонностью мух на лету усыпляет, – молитвенно воздевал руки и закатывал возмутительно, не по его летам, синие глаза Зигфрид (откуда он взялся в её жизни, Несветаева уже не помнила, но ценила, что можно иногда прислониться к чьему-нибудь плечу, более широкому даже, чем у неё.), – Ну будь ты человеком, сходи! Хоть колготки себе купишь!

Несветаева, вспомнив их последний разговор, потянулась к верёвке. Пощупала следки – нет, не досохли. Змея полотенцесушителя оставалась холодной с начала сезона. Надо будет заодно поскандалить в ЖЭКе, решила Несветаева. Но вначале она распишется в ведомости.

Вздохнув, Несветаева напялила брюки. Она не любила одежду на поясе, когда пуговица вдавливается в пупок.

Выбрала свитер подлиннее, чтобы прикрыть, как любят обозначать в женских журналах, "зыбкое место" (Несветаеву забавлял этот гламурный эвфемизм, она обычно выражалась прямо, называя любые, самые необсуждаемые в обществе вещи своими именами).

– А точно ли есть такое выражение – "зыбкое место"? – забеспокоился один из авторов.

– Строго говоря, "зыбкая зона", – начала душнить вторая родительница этого корявого повествования. -- Если бы ты был подписан на Эвелину Хромченко (боже, это ещё кто?!), ты бы знал... Но в последние годы слово "зона" приобрело устойчивые негативные коннотации.

– Тоже мне проблема! Назовём всем понятным словом "дырка".

Распечатанное на принтере фото на стене змеилось ухмылочкой, как те, из портьерных складок. И всё же лицо на портрете было добрее, чем зеркало.

На груди не застегнулось – не сошлось из-за свитера. На тонкую бы блузку! Несветаева заправила под пальто конец шарфа – так не продует.

Наконец, сборы были закончены. Несветаева вышла с запасом времени, что-нибудь закинуть в кишку, чтобы не урчала во время лекции. Через улицу стояла вареничная.

Несветаева подёргала ручку – дверь не поддалась.

– Ладно, часик вытерплю, – решила так и не позавтракавшая лекторша и двинулась к облезлой сталинке, в цоколе которой размещалась кормившая её иногда жилищная контора.

– Слушай, а не перекармливаем ли мы читателя инверсией? – опять занудил один из авторов.

– Мы ж договорились: пусть ему в этой главе тоже станет неуютно, пусть читатель с самого начала ощутит, каково Несветаевой протискивать свои обильные плечи в узкие двери привычного редакторскому глазу формата, прочувствует всю эту тесноту заданных критиками рамок.

– А, да, – согласился первый и потянулся в буфет за чекушкой.

В ЖЭКе Несветаева столкнулась с Гомеровной.

Свежее каре, седина закрашена, маникюр – от Алёны несло парикмахерской. Одета тщательно – учительская привычка быть образцом.

– Василькова, – окликнула она Несветаеву по печатному псевдониму. В лито к Несветаевой обращались исключительно так. Разве что за вычетом Конотопа, да он и имя её знал – необъяснимая посторонним степень близости.

– Василькова, кому подлизываешь лекции у меня уводить? Ты ж даже не филолог, уж не говорю поэт.

Алёна Гомеровна была обладательницей диплома пединститута и каких-то курсов повышения квалификации, а также входила в методобъединение славистов при гороно. Иногда ей удавались стихи, но читатель явственно ощущал пот, который излила прилежная авторша при их создании, перелопатив уйму литературы и усеяв текст надо и не надо именами собственными, историческими датами, названиями марок одежды и напитков, которые на слуху, названиями модных курортов и нашумевших спектаклей, обрывками узнаваемых либо неузнаваемых чужих стихов – короче, всем, что должно было выказать недюжинную эрудицию Гомеровны.

Тут Несветаевой крыть было нечем – с её стихотворениями, непородистыми, в простенькой одежонке, единственным источником которых была мучившая её уже много лет бессонница.

Три академические справки из разных вузов, включая – в этом месте не смеяться, авторам и так больно! – политех, промышленное и гражданское строительство, да любовь к библиотечным залам – вот и весь несветаевский образовательный багаж.

– Алёна, и тебе здравствуй, – коротко ответила она и боком протиснула свои обильные плечи в дверь красного уголка.

Гомеровна была ещё ничего. Не такая ядовитая (остроты ей, что ли, не хватало?), как Тамерлан Топорищев. Тот, вроде, и похвалит иногда – но так, что весь день во рту металлический привкус. Тамерлан вёл род от самого. Того, в честь которого был назван. Ну так он говорил, а оспаривать никто не решался.

Ещё он гордился знакомством с режиссёром Иоселиани и тем, что пил чай с Лиличкой Брик на исходе её долгой и насыщенной жизни. У Тамерлана даже случилась публикация в настоящем толстом журнале в незапамятные времена, когда напечататься ещё чего-то стоило, но платить было не надо.

"В целом стих написан неплохо – начинал Тамерлан. – Понимаете, но он калька со стихов... (здесь перечислялись фамилии вошедших в хрестоматии поэтов второго эшелона) и прочих. Стоны. Мы на этом празднике чужие… звон гитарный…

Будь эти стихи написаны в 20-е годы прошлого века, еще ничего – да и то, как писал Есенин о Клюеве (несправедливо) "и в клетке сдохла канарейка".

Чтобы критика была продуктивной, я тоже не хочу здесь всё перечёркивать, ничего не предлагая, но что предложить-то?

Переписать всё? Наверное, да", – отправлял гордый потомок очередной несветаевский текст в урну с прахом прочих юных и не очень дарований.

Несветаева никогда ничего не переписывала. Как ничего не "улучшала" в своём облике, чтобы кому-то понравиться.

Я звучу, как гармонь-двухрядка:

Обнимай меня, разжимай меня –

Всё равно пою одинаково.

На ноте упадка.

Как пластинка на патефоне –

Застревая всё в той же трещинке.

Поскрипит, постонет, утонет –

Заезженная.

Или шестистрункой подъездной,

Подбирает мальчишка гордо

К незамысловатой песенке

Три аккорда.

...

Я б хотела виолончелью

Под смычком самого Бога.

Только голоса нет. Ну чем мне?

Убого, – смиренно отвечала она на критику.

Погружённая в не самые приятные мысли, Несветаева вывела для себя, что думать на полный желудок не столь тягостно и вновь отправилась в вареничную.

– Эй, так а кт-то из ужав… уважмых дм пбедил-то? – заплетающимся языком спросил напарника один из авторов. – Мы ж не напсали, чем зкончилась стычка Невс..светеавой с Гмеровной. Нех ршо, чтатль уже сделл ствки.

– Да пох, эт промежутчна пбеда. Глвное сржение впреди.