Пудры намело (21-ая глава повести «Четвёртая столица»). Соавт. Марина Рыбкина

Предыдущая глава по ссылке litcult.ru/prose/41099

Тех, кто произведёт фурор на чтениях, Лойко обещал отправить в культурную столицу. Нашлись и спонсоры у этого мероприятия. Штык уже подбирала наряды выгулять на брегах Невы. Корифеи поедут безо всяких условий, ещё и в СВ, если такой вагон найдётся на каком-нибудь из проходящих через Верхнее Захолустье поездов. Или ещё лучше – комфортные места в самолёте. Остальным придётся поднатужиться. И они тужились. Заурядные члены лито, второй – нет! даже третий – эшелон. Искали выигрышную тему, разбивали тексты лесенкой, оформляли приговскими многоугольными фигурами, некоторые пытались остаться в рамках канона, полагая, что верли...  и прочие эквилибры часто лишь маскировка неумения писать в размере и в рифму – у таковых шансов стремились к нулю. Впрочем, последних было два, ну, может трое.

Всё же лояльность служила более верным способом поехать в по-настоящему большой и великолепный город, овеянный... Да чем только не овеянный! Этот град на несуществующем холме грезился несчастным верхнезахолустнинским служителям муз во снах и наяву, осиянный неземным светом, бликовавшим на шпиле адмиралтейства. Им бы ни за что не выбраться в град Петра на свои жалкие зарплаты по основному месту работы, но благодетель Лойко уболтал спонсоров – надо-де свозить местные культурные сливки, начавшие киснуть в Верхнем Захолустье, где за всю долгую жизнь им так не ушибиться культурными ценностями, как в столице этих самых ценностей.

Все, все рвались в Санкт-Петербург, но в лучшие годы Несветаевой город был всё-таки Ленинградом. Так она по привычке его и называла и в отличие от литошников туда не собиралась.

Это город она не любила. Как там Юра пел?

"...культура, вспотев в целлофане дождей,

Объявляет для всех ночи Белых ножей".

Слякотный, не дающий уюта, город-мираж, испарение болотных газов.

Что у этого города хорошо получалось, так это убивать поэтов. Отчекрыжнул этими белыми ножами изрядный кусок русской литературы.

Застрелил Пушкина, уморил голодом Блока, вздёрнул Есенина, остановил на всём скаку под молоденькой блондинкой сердце Вертинского. Ну, положим, всесоюзного Пьеро за потерю никто в литературном мире не считает: года его и так клонились на закат. Да они и бОльших-то не признают. Чего уж там – кабареточный артистик!

Несветаева Вертинского любила. Сама она не умела сгорать на холоде бенгальского огня, столь тонкие образы были её перу недоступны.

Но сердцу! Сердцу!

Несветаевой пора было собираться к Вениамину, они условились о встрече, чтобы обсудить, что она, то есть, Василькова, конечно – потаённое, Несветаевское, печати не подлежало – даст в юбилейный сборник.  Два дня она уже билась над стихотворением, которое хотела отдать. Но мешало гадание на условной ромашке, пугала реакция критиков: "к сердцу прижмут, на зуб пошлют?".

Василькова и сама не особо-то кого из маститых к сердцу прижимала, а послать на зуб любила. Но не новичков. К новичкам она относилась с сочувствием. Как к новым больным, попавшим в палату и не успевшим ни разложить допущенные карантином вещички в тумбочке, ни понять, что ходу отсюда нет.  Кто однажды, на свою беду, срифмовал "осень" и "просинь", уже не выздоровеет. Разве что "октябыр" превратится в "канделябыр", а "просинь" станет гуще и выльется в какое-нибудь "снегом заносит".

Дежурные по палате, конечно, разъефут все эти попытки новеньких освободить место на тумбочке для тюбика зубной пасты и очешника (слово-то какое!).

Вот, скажем, за "ёрзал" и "замёрзнул" – так дважды: глагольные рифмы, да и прицепятся к тому, что в литературном языке де-есть слово "замёрз", а "замёрзнул" – это так только на улице говорят необразованные люди, не способные втянуть трепетными ноздрями "вещество поэзии".

Но если ты осмелел до того, что срифмовал "Мостоотряд" и "взгляд", то поэтическое бабьё присмиреет в два счёта. Проверено!

Застряла Василькова на строчке "вслед тебе кидаю я проклятье". Опять Алёна Гомеровна отчеркнёт ногтем – зачёркнуто – зальёт мочой жёлтого маркера, попутав наречие с предлогом. Вениамин в такие тонкости не лезет, вопрос, чью сторону возьмёт.

Василькова решила не сдаваться. Пусть потом публика спросит, где Василькова в этой тонкой книжице.

Однако же, что надеть? За окном белым-бело, будто пудры намело.

Вот. Гомеровна поправила бы: пудру намело. Что это, спросила бы, у вас пудра-то во множественном числе? Она же в контексте одна, белая. Не разных там тонов.

Василькова же родительный падеж в таких конструкциях предпочитала винительному. Так у неё не заворачивалось ухо.

Алёна Гомеровна и сама писала, и надо сказать, часто хорошо. Несветаева никогда не поддавалась бабской зависти и, если соперница в чём-то была хороша, охотно признавала за ней первенство. Но её вымораживало выслушивать наставления в духе "лошади кушают овёс и сено, а река Волга впадает..."

К тому же Пегас – скотина всеядная, в сене особо и не нуждается.

Повспоминав всякие эпизоды творческой жизни в лито, Несветаева окончательно осерчала и твёрдо решила никаких стихов в сборник не давать, к Лойко не ехать, а на чтениях она закатит последнюю гастроль, швырнёт в харю благодетеля членский билет и уйдёт навсегда в затвор своей квартирки, хватит писать для сборников, пора для вечности, сколько ей там осталось...

Несветаева шумно высморкалась в мужской клетчатый платок, отёрла им же выступившие от энергичного чихания слёзы и полезла в шкафчик за жестянкой – там ещё оставался слежавшийся молотый кофе.