Где я был маленький

Не думаю, что вам есть до этого дело, но, когда я был маленьким, я по большей части всегда находился в городе Гомеле, построенном на берегу речки Сож. По-хорошему, мне стоит рассказать вам про Гомель, город, в котором я не так давно родился, описать вам может быть парк, или что-нибудь ещё, вокзал например, ведь об этом обычно вспоминают, когда говорят про Гомель. Но я уверен, что вам всё равно на вокзал и парк, как всё равно мне на любой вокзал и любой (лукавлю) парк любого города. По правде говоря, когда я был маленький никакого Гомеля не существовало, по крайней мере для меня. Весь этот город ограничивался моим двором, школой, детсадом, стекляшкой на углу дома, рынком и двумя небольшими озёрами. Тогда я не видел, и не думал о том, что в Гомеле есть вокзал, то есть о существовании вокзала в Гомеле я подозревал, но где и как он расположен я не представлял, или представлял, но представлял скорее, как что-то далёкое, неинтересное и сложное, и жил я в моём простом районе, таком же блестящем, вздувающемся, как будто бы это был не район Сельмаш (с аж двумя заводами по производству комбайнов), а мыльный пузырь, один из тех, которые плавно падают на асфальт. Но тогда мне было не то чтобы невдомёк, мне было просто всё равно – из чего состоит плёнка, отделяющая меня и мой двор, мой детский садик и дом моей второй бабушки от всего остального что было на свете, но никак не проявляло себя там, где ходил, ел и спал я. И также всё равно мне было, когда эта плёнка лопнула, опала мыльной каплей на пол. Позже я увижу все чудеса Гомеля, увижу озеро Володькино, почти наступлю на змею в потьмах на приземистом берегу речки Ипуть, где меж ивами гуляют духи моего недавнего юношества, сидят, и пытаются распалить костёр, и всё ждут, когда я вернусь и помогу, увижу Чёнки, и психдиспансер, и мост, с которого летел когда-то поэт Рыдкин, и всех сомов, что не утянули меня, лежащего на зелёном берегу, в коричнево-зелёную тьму Сожа – увижу, и запомню, чтобы потом забыть. Но пока я ничего этого не видел, зато видел сумеречные коридоры моей первой школы, страшнее всего в которых было ранним февральским утром, ведь тогда я верил, что на пожарной лестнице живёт громадная паучиха, а в подвале лежат секретные документы в которых бы описывалось, при каких обстоятельствах утопилась в соседнем карьере выдуманная мною синяя уборщица, (в последнее время мне кажется, что они всё же лежат там, и что паучиха всё же была, но теперь, возможно, умерла от старости) видел мальчика, бегающего по коридору так быстро, что когда его снесло открывающейся дверью, он успел добежать до самого конца коридора, прежде чем рухнуть без сознания, и видел, как он перестал после этого бегать, я видел моего первого друга, с которым мы всегда обсуждали драконов, видел тополи, или клёны, которые росли вдоль дороги в детсад, и дверь, цвет которой я не помню. Потом, как я уже сказал, мир рухнул, чтобы переродиться, кокон моего города порвался, и он раскрыл свои мотыльковые крыла, я впервые увидел, как строится дом, сделал первое сальто в песчаный карьер, и вообще, впервые переехал. Пошёл в новую школу, и снова увидел всё что видел в старой, но по-другому. Жизнь в новом районе — это не жизнь в старом, это вездесущий песок, это новые друзья, сделало ли колесо оборот? Тут поговорить о драконах было не с кем, зато было с кем крутиться в воздухе, посоревноваться в знании матерных слов, и в запоминании номеров домов и квартир. Сколько раз я мог сломать себе руку или ногу, столько раз я её не сломал, и, видимо, именно с тех пор в моих волосах всегда песок. Мне всегда делается странно, когда я вспоминаю о тех днях и ночах, вспоминаю, того друга, который очень много знал о космосе, и с которым виделся всего пару дней, и теперь я не уверен, был ли он вообще, где и когда я его повстречал, и куда он пропал? После я вернулся в квартиру бабушки, и тут уж точно колесо завертелось, и вокруг меня, как вокруг выпавшего из окна, неестественно лежащего тела вертелись и растягивались лица, кого-то я знаю и помню, кого-то нет. Я лежу и вижу себя, выдёргивающего усы моему коту, тому, который постоянно гадил в сапоги, и которого одним декабрьским днём мать вынесла в мороз в картонной коробке, и отсутствие которого застала десяти минутами позже, раскаявшись и вернувшись за ним. Так мой кот и ходит, наверное, по Сельмашу, а я никак не могу его найти, да и не особо ищу. Да и у меня теперь другой кот, и уже давно, и его усы на положенном месте. И вот ведь всё это происходило вроде бы в Гомеле, большом и маленьком, неважно, это улица Ефремова или Чапаева, Ягодная или Садовая, но этот Гомель уменьшился, равно пропорционально тому, как увеличился я. Теперь я уехал, и там остался только маленький мальчик. Тот, что размножился, как множатся голоса, отлетающие от стен подземного перехода, обесцветился, как обесцвечивается старая изношенная змеиная чешуя и замерцал, как мерцает солнце, поджигающее тёмную воду карьера за моей первой школой, он собирает жуков, ненавидит «Моби Дика», а иногда приходит ко мне ночью, и странно улыбается, а я лежу заворожённый, и не двигаюсь. И также Гомель меня всегда видел, а я всегда видел его. И мне кажется, что никак иначе детство в этом городе не может проходить. Все его сады и теплотрассы меня не запомнят, а я когда-нибудь забуду их взамен. Да и чего помнить их, знаменитых лишь гибелью людей. Наверное, да, есть куда более значимые и красивые города, чужие, большие, рождающие на свет гениев и преступников. Места истории, движения, занятых людей и больших денег. А Гомель – это такие апрельские сумерки, где ты смотришь на недвижимые занавески и стену мутно-синих облаков, и ждёшь, когда же включится компьютер.