30
2094

    

 

Памяти Долли Делазари                                                                                                       

                Она была прекрасна на этом портрете. Смотрела со стены куда-то над моей головой – нездешняя, не сегодняшняя, почти нереальная… Неувядающая красота под тяжёлым флёром времени: где-то - уже не здесь: эти тёмные локоны, собранные, как у древнегреческой богини, тонкое лицо, сплетённое из идеальных линий, бледный мрамор обнажённых плеч и колдовской взгляд, который не способна подарить фотографии никакая ретушь.

Дочь итальянского опального генерала Алесандро Делазари – она не меняла своей фамилии в замужестве. Отца она почти не помнила, но однажды мама посадила её на колени и сказала, что его казнили враги Италии. «Имя умирает вместе с человеком, а его фамилия остаётся жить. Мы же с тобой Делазари! Значит, и он с нами! И мы будем помнить о его героизме» - добавила мама. «Беги, Долли, играй, тебе пока, к счастью, всего этого не понять…» «Долли». Её имени «Александра» в России, казалось, никто и не знал: коллеги по театру, соседи, знакомые, музыканты из оркестра мужа знали её как Долли Делазари…  На углу стола открытая книга с пожелтевшими страницами: цикл стихов Борисовского: «Моей Долличке»…

                Она была последней выпускницей Смольного. А этот «храм невест» был её первой школой чувств. По крайней мере, – двух.

 Тогда Институт на время превратился из оплота прохладной благовоспитанности в пчелиный улей: сама Императрица изъявила желание посетить сию кузницу благородных девиц и лично познакомиться с воспитанницами.

…Долли Делазари шесть лет. Он сидит на подоконнике, глядя на удивительное для итальянки явление  - снег. Входит воспитательница, -  Долли спрыгивает и вытягивается по струнке. Дама отмечает это одобрительным полукивком. «Долли, сообщаю Вам, что педагогический совет выбрал Вас для почётного приветствия Императрицы -  извольте пройти за мной к портному и завтра же приступайте к подготовке».

От предчувствия счастья в груди у  Долли начал раскрываться большой цветок – щекоча изнутри своими лепестками. Сон перестал отличаться от яви, только ритм и время – которые приближали её к главному событию жизни. Она лишь кружилась в вихре: примеряла платье, воздушное, как райское облако,  разучивала реверансы и могла даже во сне бормотать с выражением всем восемь строчек заветного стихотворения: « В благословенный этот день…»

 И вот он наступил – час, когда Долли Делазари должна выйти в центр главного зала Института, в белых кружевах, в лакированных туфлях и на глазах у всех поприветствовать Её Величество от имени воспитанниц Смольного. Накануне от волнения Долли долго не могла заснуть, а потом у неё случился жар: щёки горели, гудела голова и встать с постели  она не смогла…Её платье надела другая девочка. Другая девочка прочла стих и сделала реверанс перед Императрицей. Вместо цветка образовалась пустота. Долли была безутешна, познав своё первое горе.

Прошли годы – и вот уже выпускница Долли садится в сани, пытаясь согреть озябшие руки в муфте.  Ехать в неизвестность – страшно, но новое – манит. Покидать это место – как срывать саму себя с клумбы. Но, в сущности, о чём жалеть? Нельзя же навсегда остаться в детстве. Даже тот пастушок, который не сводил с неё глаз, когда они с другими девочками играли в снежки на Неве, уже давно подрос. Теперь приходил хмурый и небритый, кутаясь в тулуп, садился поодаль от катка, где на белоснежных коньках девушки выписывали в узорах свои грёзы, и уходил, бросая в сторону окурок самокрутки.  Теперь не скрывал своего присутствия – будто осознав, что происхождение итак сделало его невидимым для этой аристократки. Мальчишкой он хотел оставаться незамеченным, прибегая посмотреть на нее. Курсистки недоумевали: «Долли, кто заколдовал твоего принца в нищего?!» Делазари смущалась и делала вид, будто вовсе не замечает настойчивого внимания этого мальчишки. Они ни разу не заговорили. Просто искали друг друга глазами – в тайне от всех. Неужели этот принц в валенках не почувствует, что сейчас она уезжает навсегда? Придёт однажды на каток, и не найдёт её. Придёт снова и снова… И потом просто забудет? Сани тронулись, Смольный поплыл, но за воротами кони вдруг  встали. Долли выглянула вперёд: он стоял, преградив  дорогу и прижимая что-то груди, стащил ушанку, смял и подошел – глаза смотрят, как впитывают в себя, огромные, скорбные. «Лапоточки, вот..» - хрипловато выдавил он, и протянул, оторвав от сердца, лапти, связанные бечёвкой. «Я давно сплёл, малы уж поди!» - надвинул шапку на брови, развернулся и пошёл прочь. А она так и ехала – с лаптями в руках; глаза стекленели от ветра, будто не позволяя юной дворянке проронить ни слезинки. А дышать мешало что-то тяжёлое и горячее в горле. Так Долли узнала, что на свете есть любовь.

За стенами Института началась совсем иная жизнь.

«Вам достаточно отречься от своего отца и изменить фамилию, Александра». «Нет. И этот разговор не имеет смысла». «Вы осознаёте последствия?» «Разумеется»

«Блестящий спектакль, Долли! Это лучшая Офелия!»

       «Веди себя как положено, Делазари! Ты здесь заключённая, а не звезда!»

«Долли, каких поэтов ты собрала сегодня! И Шаляпин обещал быть? Надо настроить рояль»…

                Все они остались картинками на старой открытке: Италия, мама, Смольный, девочки и  тот пастушок. Почти размытыми образами на фотографиях стали и муж и ближайшая подруга Галина  Уланова; и одинаково перестали тревожить душу и праздные салоны, звездой которых сияла Долли, и лагеря, вырывавшие её из жизни в годы репрессий, - всё это было слишком давно.

                Она была веком двадцатым – женщиной, родившейся и ушедшей вместе с ним, на сто первом году жизни. Вскоре после того, как мы сидели с ней гостиной и пили чай.

Чашка подрагивала в скрюченной старческой руке и дребезжала, пугая блюдце. Глаза Долли были ослеплены мутной плёнкой, но говорила она звонко, разве что немного устало. Делазари с трудом приподнялась со стула, и, опираясь на палку, вышла в свою комнату, чтобы принести мне те самые «лапоточки». Неужели на портрете - она?

                …Она была последней в очереди на трамвай; люди кутались в воротники, спешили в тепло  и, конечно, никто не торопился пропустить вперёд старушку, которая и не стремилась всех опередить. У неё в сумочке была уникальная запись голоса Ахматовой (подарок самой Анны Андреевны) – успеть бы передать её в дар Музею звучащего слова: где еще сберегут? Там и голос Толстого, диктующего на фонограф вопросы по сюжету  «Воскресенья» - кому-то же нужна эта «ушедшая натура»…

Двери захлопнулись перед самым носом, и старушка присела на скамейку рядом с дремлющим бомжом: «Пожалуй, больше не стану выходить из дома».  Я остановилась. «Вам помочь?» «Окажите такую любезность, мне здесь недалеко»…

Смерть так отвратительно естественна для старости: ты ещё сидишь с человеком за одним столом и попиваешь чай, а уже бессовестно думаешь о нём в прошедшем времени: «она была красива», «Она была тем-то и тем-то»...

И так странно звонить столетнему человеку – будто нажимая эти цифры, приоткрываешь дверь в иной мир. В институте нам говорили, что Баба Яга – является символом старости и смерти, а избушка на курьих ножках – «окном в иномир»… Но маленькая Долли…

 Длинные гудки, а потом голос сообщил: «Знаете, а ёё больше нет!»

И приоткрытая дверь закрылась.

Дата публикации: 10 сентября 2011 в 21:43