Ия Рос

Новый Любимый Стих:

Комментарии

012
Начало и конец стихотворения — традиционно «сильные» позиции. Что имеем здесь:
«Восковые запястья дрожащей свечи целовали
Плотоядных теней крючковатые, жадные рты.»

Инверсия даёт странный эффект — комизма ещё, пожалуй, нет, но уже есть недоумение по поводу того, кто что целовал. Приходится включать логику, чтобы разобраться, а должно быть понятно без усилий.
Идём далее:
Ты ушел в безголосую стынь безутешной печалью,
Заунывного ветра струну растревожив навзрыд.

Тут в двух строках «безутешная печаль» (штамп), «заунывный ветер» и струна, которую «растревожили навзрыд».
Плеоназм на уровне образа — понять, что автору печально, читатель способен и с первого раза.
Продолжаем:
Синеглазая ночь расплетает смолистые косы,
Сохранившие запах твоих недосказанных снов.

Здесь претензии только к «смолистым косам» — вероятно, имелись в виду «смоляные косы». «Смолистые» — однокоренное слово, но его обычно применяют к поленьям, которые хорошо горят.
Шагаем дальше:
Позабытых имен и событий обрывки уносит
Отрешенное время с опухшим от соли лицом.

Тут инверсия — хочется поменять эти 2 строки местами, чтобы вернуть прямой порядок слов — это облегчит чтение.
Вот тут претензий нет, кроме резкого перехода с век на ладони:
Запоздалый рассвет обожжет воспаленные веки,
Согревая в ладонях седой, умирающий снег.

И финал:
Возвращайся ко мне отголосками долгого эха,
Индевеющим вздохом прервав поцелуи теней.

Отголоски эха — тут тоже смысловой плеоназм. Не так уж очевидно, зачем нужны и «отголоски», и «эхо» в одной фразе.
«Индевеющим» и «прервав» не сочетаются чисто грамматически — нечто становящееся вряд ли способно что-либо стремительно прекратить. Нужно решить, длится этот вздох, или он всё же происходит мгновенно.

Ещё, пожалуй, стоит сказать о рифмах — складывается впечатление, что автор не определился, должны они быть точными или нет. Нечёткость исходного замысла редко идёт на пользу стихотворению.
«Нет никакого „мы“ — отдельный и многочисленный корпус текстов в современной литературе (автор неслучайно протэгировал его как „штампы“ и даже „штампища“). Этот текст представляет собой концентрат ему подобных, можно даже сказать, что он симптоматичен. „Я“ и „я“ уходят в сон, в небытие — одно вполне примирилось со своей самодостаточностью, а второе лелеет призрачную надежду на „мы“, высмеянную первым.

Тэг „экспромт“ тоже не случаен — видно, что автор многое оставил так, как оно „написалось“. Манерное слово „эпидерсия“ между „овном“ и „дерьмом“ силится придать этому тексту другой, не бытовой уровень проблематики, но оно кажется здесь чужеродным.

Так или иначе, задача текста не кажется очевидной изначально — не вполне ясно, в какие читательские ожидания хотел попасть автор, чего хотел достичь. До полноценной драмы текст не дотягивает, до едкой иронии тоже. За счёт этого пограничного положения он смотрится менее выигрышно, чем мог бы.
012